1
— Вам опять звонил Авдотьев, — заглянула в кабинет Перелесова секретарша Анна Петровна.
Немолодая (сорок с хвостиком), но стройная и ухоженная, она стояла в проёме между дверями, как авторского исполнения кукла в деревянном футляре. Наверняка есть в России умельцы, изготавливающие артхаусные, из гущи жизни куклы-символы: «секретарша», «социальный работник», «кредитный менеджер», «охранник», «бизнес-тренер», «фитнес-консультант», «политолог», «депутат»… Даже самого себя мимолётно отметил Перелесов в образе куклы «министр».
Образ ему, в общем-то, понравился. Это раньше — в советские и ранние постсоветские времена — министр был мордаст, тяжёл и неповоротлив, как металлургический комбинат или животноводческий комплекс, едва ворочал пережатой галстуком — государственной плановой удавкой — шеей. Нынешний российский министр был лёгок и ускользающ, как бегущая строка, креативен и непонятен, как инновация, изящен, как присланная по случаю праздника электронная открытка с взрывающимся салютом или распускающимися цветами.
Перелесов не сомневался, что единственный федеральный министр, которого несколько лет назад посадили, пострадал отчасти из-за своего несовременного, точнее несвоевременного, лица. Оно, как грубый устаревший вагон, отцепилось от улетевшего стремительным «Сапсаном» времени. Кто-то изощрённо поглумился над угрюмым министром, угадав в его лице наглейшую, какую-то чичиковскую в ущерб собакевичевской внешности, готовность самолично — в нарушение всех мыслимых правил — явиться за пресловутым портфелем с долларами. Столь вызывающе-дремучая (так, наверное, светлейший князь Меншиков в восемнадцатом веке наведывался к промышленным и торговым людям) взятка являлась хамством, которое не могло остаться без наказания. Поэтому и лицо принуждённого к тому государственной необходимостью и нетерпимостью к коррупции разоблачителя-взяткодателя было подобрано со вкусом, если не сказать, с высшим, который, собственно, и есть «живая жизнь», юмором.
Перелесова даже посетила кощунственная мысль, что лица, как цифры в уравнении, можно поменять местами. Равнозначными и равнозначимыми для государства были эти лица. Просто в воспитательных целях одного оставили нежиться в сладчайшем дворцово-яхтовом «плюсе», а другого, как прохудившийся (тоже, кстати, отнюдь не пустой) носок в мусорное ведро, бросили в горький тюремный «минус». За «плюс» с миллиардами и сменными жёнами-моделями надо было платить. В том числе и участием в очистительных антикоррупционных мероприятиях.
Перелесов, родившийся через тридцать лет после смерти Сталина, подумал, что отец народов решал подобные вопросы гораздо проще, а главное, дешевле. В его время «плюсом» была сама жизнь, а «минусом» — смерть. За возможность длить существование хоть в пыточных камерах, хоть на чудовищных открытых судебных процессах люди были готовы на всё. Ценой жизни была сама жизнь в любом, даже бесконечно малом (лишние три минуты до пули в затылок), измерении.
За время долгого предварительного разбирательства лицо угодившего в «минус» министра видоизменилось. Боль и страдание растопило в нём начальственный лёд. Некая неурочная и неожиданная мысль отогрела его лицо, как музейная керосиновая лампа озябшие руки. Испившего от истоков (сума и тюрьма) бытия страдальца, конечно, следовало освободить и вернуть на должность. Он бы горы свернул, сгорел на работе, победил всех врагов, как вызволенные из застенков сталинские полководцы, министры и учёные. Но для этого была нужна прежняя, исчезнувшая Россия, на нефтегазовых трубчатых и ракетно-ядерных костях которой держалась Россия нынешняя.
Перелесов молчал, размышляя, как будет выглядеть в предполагаемом артхаусном кукольном театре кукла «вор», но так и не пришёл к определённому выводу. Понятие «вор» было растворено в «гуще жизни», присутствовало неуловимым элементом во всех кукольных образах, как в девятнадцатом, допустим, веке понятие «православный». Новый российский мир был новым (в смысле всеобщим и всеобъемлющим) вором. Все флаги, то есть куклы, точнее, все воры в гости к нам. Потом — не с пустыми руками — от нас. А мы — к ним с тем, что осталось. Навсегда. Когда здесь всё закончится. Так выглядел сюжет пьесы.
Истомлённые и по разным причинам не преуспевшие в воровстве зрители, которым предстояло доживать в освобождённой от природных и прочих, за исключением духовных, богатств России, ждали финального акта, но он беспощадно затягивался. Костюмы и занавес ветшали, кресла под зрителями скрипели, а куклы продолжали трястись на сцене, в сотый раз повторяя выученные роли.
— Вчера он тоже звонил, — продолжила секретарша. — Что ему сказать?
— Авдотьев, — повторил Перелесов, продолжая размышлять над природой неуловимого элемента, изотопно пометившего немалое количество лиц в России. Оппозиционные публицисты называли его «каиновой печатью». Кому-то он сводил в долларовый (масонский) треугольник морщины на лбу. Появился даже специальный термин — «финансовый череп». Кому-то — прищёлкивал к носу, как костяшки на счётах, глаза. Кому-то, как, например, другу Перелесова экономическому генералу-чекисту Грибову, разводил на манер театрального занавеса щёки. А вот лицо самого известного, живущего в Англии российского миллиардера неуловимый элемент упредительно, видимо, чтобы не пропустить в час «X», пометил подобием знаменитой «ежовой рукавицы».
