Нирвана

Фотограф Билл Салливан /Bill Sullivan

Уже поздно, а сон все не идет. Я распахиваю окно, чтобы глотнуть свежего воздуху — в Пало-Альто весна, — но это не помогает. Лежа в постели с открытыми глазами, я слышу шепот и сразу вспоминаю о президенте, потому что мы с ним часто разговариваем шепотом. Но я знаю, что на самом деле это шепчет моя жена Шарлотта — она всю ночь слушает в наушниках «Нирвану» и иногда бормочет во сне слова песен. У Шарлотты своя кровать, механическая.

Да, слышать шепот президента жутковато, потому что он умер вот уже сколько — три месяца назад? Но еще жутче то, что начинается, едва я закрываю глаза: мне без конца мерещится, что моя жена убивает себя. Вернее, пытается убить, потому что она парализована от плеч до пяток. Паралич временный, но попробуйте убедить в этом Шарлотту. Сегодня она спала на боку, чтобы не было пролежней, и как-то по-особенному смотрела на перильца, подпирающие матрас. Ее кровать выполняет голосовые команды, так что если бы Шарлотта как-нибудь ухитрилась просунуть голову между прутьями, ей осталось бы только сказать: «Поднимись». Изголовье поехало бы вверх, и ее удушило бы в считанные секунды. А еще она очень подозрительно смотрит на подъемник Хойера, который вынимает ее из кровати и кладет туда…

Но больше всего мне мешает заснуть мысль о том, что ей вовсе не надо изобретать всякие экзотические способы расстаться с жизнью — ведь она вытянула из меня обещание, что я сам помогу ей, когда понадобится.

Я встаю и подхожу к ней, но она еще не слушает «Нирвану» — видно, приберегает это средство на самое тяжелое время, послеполуночное, когда нервы у нее совсем сдают.

— Мне показалось, я что-то слышал, — говорю я. — Вроде бы шепот.

Ее осунувшееся лицо, тускло белеющее в темноте, обрамляют короткие клочки волос.

— Я тоже слышала, — говорит она.

Месяцы номер два, четыре и семь она провела в слезах — поверьте мне, ни один муж не чувствовал себя таким беспомощным, как я. Но потом наступил еще более тяжелый период: ее глаза широко раскрыты и лишены всякого выражения, о чем она думает, не догадаешься. Словно то, на что она смотрит, далеко за стенами комнаты.

На серебряном блюдечке рядом с голосовым пультом управления лежит недокуренная папироса с марихуаной. Я раскуриваю ее и подношу к губам Шарлотты.

— Как погода внутри? — спрашиваю я.

— Ветер, — отвечает она сквозь дым.

Ветер — это лучше, чем град или молния. Или, боже упаси, потоп — так она описывала свои ощущения, когда легкие ее только начинали работать заново. Но и ветер бывает разный.

— Как будто сквозняком тянет в окна, — спрашиваю я, — или как будто ставни в ураган стучат?

— Шумит и гудит, как микрофон на ветру.

Шарлотта снова затягивается. Она очень не любит накуриваться, но говорит, что трава успокаивает ее изнутри. У нее синдром Гийена-Барре — при этой болезни иммунная система человека портит изоляцию его нервов, и когда мозг посылает телу команды в форме электрических импульсов, они гаснут, не дойдя до места назначения. Миллиарды Шарлоттиных нервных клеток шлют сигналы во все стороны и в никуда. Сейчас пошел девятый месяц — рубеж, за который медицинская литература не заглядывает. Тут уже ни один врач не берет на себя смелость сказать, начнут ее нервы восстанавливаться, или она застрянет в таком состоянии на всю жизнь.

Она выдыхает, закашливается. Ее правая рука подрагивает — это значит, что мозг пытается заставить руку подняться и прикрыть рот.

Она делает еще одну затяжку и говорит сквозь дым:

— Я волнуюсь.

— Почему?

— За тебя.

— Ты волнуешься за меня?

— Хватит тебе говорить с президентом. Пора примириться с тем, что случилось.

Я пробую перевести все в шутку.

— Но это он со мной говорит.

— Тогда брось его слушать. Его уже нет. Когда приходит твой час, ты должен замолчать.

Я неохотно киваю. Но она не понимает. Весь третий месяц своей болезни она только и делала, что смотрела клипы, и в итоге совсем дошла до ручки. С руганью выключила все экраны, так что, наверное, она единственная на всю Америку, кто не видел записей с его убийством. Если бы она взглянула президенту в глаза, когда у него отнимали жизнь, то поняла бы, почему я беседую с ним по ночам. Если бы она могла выйти из этой комнаты и почувствовать народную скорбь, ей стало бы ясно, зачем я реанимировал нашего главнокомандующего и опять вернул его к жизни.

— Насчет того, чтобы слушать президента, — говорю я. — Извини, но ты сама по десять часов в сутки слушаешь «Нирвану», а все их песни сочинил парень, который вышиб себе мозги.

Склонив голову набок, Шарлотта смотрит на меня, как на чужого, будто я вообще ничего про нее не знаю.

— Курт Кобейн взял боль своей жизни и превратил ее во что-то важное, в то, что находит отклик в чужих душах. Знаешь, какая это редкость? А что оставил за собой президент? Пустоту, неопределенность, тысячу завалов, которые теперь придется разгребать.

Она всегда так говорит, когда под кайфом. Я не хочу ввязываться в спор. Тушу папиросу и беру ее наушники.

— Готова к «Нирване»? — спрашиваю я.

— Опять тот же звук, — говорит она. Пытается показать рукой, потом отчаивается и поворачивает голову к окну. — Это оттуда.