Джон Чивер
Грабитель из Шейди-Хилла
Зовут меня Джонни Хэйк. Мне тридцать шесть лет, рост - 5 футов 11 дюймов, вес без одежды - 142 фунта, и в данную минуту я как бы обнажен и рассказываю все это сам не знаю кому. Я был зачат в отеле "Сент-Риджис", рожден в пресвитерианской больнице, взращен на Саттон-плейс, крещен и конфирмован в церкви св.Варфоломея, бойскаутскую муштру прошел в отряде Никербокеров, играл в футбол и в бейсбол в Центральном парке, научился подтягиваться на перекладинах навеса, осеняющего подъезд одного из многоквартирных домов Ист-Сайда, и познакомился с моей женой (Кристиной Льюис) на балу в "Уолдорфе". Я отслужил четыре года в военном флоте, теперь у меня четверо детей и я живу в пригороде, именуемом Шейди-Хилл. У нас хороший дом с садом и на воздухе - жаровня, готовить мясо, и летними вечерами я часто сижу там с детьми и смотрю на вырез Кристинина платья, когда она наклоняется посолить бифштексы, а то просто глазею на небесные огни, и сердце у меня замирает, как замирает оно в очень ответственные и опасные минуты, и это, надо думать, то самое, что зовется болью и сладостью жизни.
Сразу после войны я поступил на работу к одному изготовителю пластмассы "параблендеум", и похоже было, что связался с ним прочно. Фирма была патриархальная: это значит, что хозяин ставил человека сперва на одно дело, потом перебрасывал на другое, а сам совал нос повсюду - и на фабрику в Джерси, и на перерабатывающий завод в Нашвилле - и держался так, будто выдумал всю фирму невзначай, когда прилег вздремнуть после обеда. Я по мере сил старался не попадаться хозяину на глаза, а в его присутствии вел себя так, словно он своими руками вылепил меня из праха и вдохнул в меня жизнь. Он был деспотом, из тех, кому необходима ширма, и на этой роли у него подвизался Гил Бакнем. Он был правой рукой хозяина, его ширмой и миротворцем, в любую сделку привносил человеческий элемент, которого хозяину не хватало, но с недавнего времени стал манкировать службой - не являлся в контору сначала по два-три дня, потом по две недели, а потом и дольше. После таких прогулов он жаловался то на несварение желудка, то на резь в глазах, но всем было ясно, что страдал он запоем. Удивляться тут нечему, поскольку неумеренное потребление вина было одной из его обязанностей в интересах фирмы. Хозяин терпел это целый год, а потом как-то утром зашел ко мне в кабинет и велел съездить к Бакнему домой и сообщить ему, что он уволен.
Это была самая настоящая подлость - все равно что поручить мальчишке-рассыльному уволить председателя правления. Бакнем был моим начальством по службе и намного старше меня годами, он, когда угощал меня в баре, давал понять, что снисходит до меня; но таковы были методы нашего хозяина, и я знал, что возражать бесполезно. Я позвонил Бакнему домой, и миссис Бакнем сказала, что Гил просит меня зайти во второй половине дня. Позавтракал я в одиночестве, после чего просидел на работе часов до трех, а потом отправился пешком к Бакнемам, жившим на одной из Восточных Семидесятых улиц. Дело было в начале осени - во время бейсбольного чемпионата страны, - и на город надвигалась гроза. Подходя к дому Бакнемов, я слышал грохот далеких орудий и вдыхал запах дождя. Дверь мне открыла миссис Бакнем, на лице ее словно отложились все терзания этого ужасного года, наспех скрытые под густым слоем пудры. Никогда еще я не видел таких измученных глаз, да притом было на ней старомодное нарядное платье, летнее, в крупных цветах. (Я знал, что трое их детей в колледже и что у них есть яхта с платным матросом при ней и еще много всяких расходов.) Гил был в постели, миссис Бакнем провела меня в спальню. Гроза вот-вот должна была разразиться, и все вокруг тонуло в мягком полумраке, так напоминавшем рассвет, что казалось - всем нам надлежит спать и видеть сны, а не являться друг к другу со скверными новостями.
Гил заговорил весело, любезно, снисходительно, сказал, что очень рад меня видеть; он, когда последний раз был на Бермудах, накупил моим детям подарков, а послать их мне забыл. "Будь добра, милая, принеси эти пакеты, - обратился он к жене. - Ты помнишь, куда мы их положили?" И вскоре она вернулась в комнату, нагруженная большими и с виду соблазнительными свертками, и свалила их мне на колени.
О своих детях я почти всегда думаю с нежностью и обожаю делать им подарки. Я был очарован. Разумеется, это была уловка, скорее всего придуманная ею, одна из многих, какие она измышляла за минувший год, чтобы спасти от развала жизнь их семьи. (Я заметил, что завернуты вещи: не в магазине, а когда возвратился домой и обнаружил в одном из пакетов старые шерстяные пуловеры, которые дочки Гила не взяли с собой в колледж, и лыжную шапку, потертую с одного края, это только усилило мое сочувствие к Бакнемам в их несчастье.) Не мог я выгнать его с работы, держа в руках кучу подарков для моих ребят и весь исходя сочувствием. Мы поговорили о чемпионате и о каких-то служебных мелочах, а когда поднялся ветер с дождем, я помог миссис Бакнем закрыть окна во всей квартире, потом откланялся и ранним поездом уехал домой под раскаты грома. Через пять дней после этого Гил Бакнем окончательно бросил пить, вернулся в контору и, снова сделавшись правой рукой хозяина, первым делом принялся сживать меня со света. У меня сложилось впечатление, что, будь мне написано на роду стать русской балериной, или мастерить фальшивые драгоценности, или малевать баварских танцоров на ящиках комодов и пейзажи на створках раковин и жить в каком-нибудь захолустье вроде Провинстауна, я и то не столкнулся бы с такой диковинной публикой, как в пластмассовом производстве; и я решил основать собственное дело.