Станислав Золотцев
Непобедимый народ
писательский дневник
Что голод впрямь не тетка и в племянники к нему никто не хочет - в том можно легко убедиться, глядя на дачные окрестности нашего славного града на берегах Пскова и Великой. Нынче вкалывают на своих участках такие завзятые интеллектуалы, каких лет десять назад при самом богатом воображении с лопатой в руках представить было немыслимо... И вот на даче у одной местной художницы "толока": ей привезли навоз, да немало, доверху груженный кузов "Камаза". А замечу: сие органическое удобрение теперь достать не так уж просто, ибо поголовье буренок по области очень сократилось. И недобросовестные продавцы навоза норовят "разбавить" его торфом, отчего он сильно теряет в своих добрых качествах. Но этот, привезенный хозяйке дачи, - без всяких торфяных добавок, густой, потому и разносить, разбрасывать его - нелегкий труд даже для нескольких мужчин, собравшихся на "толоку". Тем более что сыплет "слепой" дождичек сквозь осеннее солнце, и органическая ценность становится еще тяжелее от влаги. Нам помогает шофер "Камаза", здоровый мужик с твердым местным выговором, особенно звука "ч" ("чорный, "чыстый")... Тут-то и сталкиваются два подхода к навозу: практический и эстетический. Художница, глядя на радужное многоцветье влаги, блещущее поверх удобрения, восторгается: "Ах, какой красивенький навозик!" Шофер с ней соглашается: "Да, навоз добер. Чыстое говно!"
Вот в чем пропасть меж "интеллектуалами" и "массами": что для первых "красивенькое", то для вторых - говно, пусть даже и "чыстое".
У моих земляков наособицуне только произношение, но и правописание: оно не с правилами орфографии сообразуется, а с жизненной логикой. Вот лишь один пример... Из Москвы приехала ко мне в гости дочь и, конечно же, немедля потащила меня бродить с нею вдоль рядов базарчика, что шумит теперь неподалеку от моего дома. Особенно дочку интересует озерно-речная рыба: в столице на рынках ее редко встретишь, а у нас теперь, слава Богу, вдосталь, хотя ценына нее для рыбного-то края высоковатые. Но оно и понятно, продают дары Псковско-Чудского озера в основном не сами рыбаки, а перекупщики. Для несведущих приезжих они прикрепляют к лоткам бумажки с названиями пород: "судак", "лещ", "щука", "окунь" и так далее... Вдруг дочка хватает меня за руку и начинает с сугубо столичным снобизмом громко возмущаться: увидела на одном лотке бумажку, где название леща было написано с мягким знаком. Нежданно продавщица (судя по виду, лишь недавно начавшая заниматься торговлей и еще не загрубевшая), услыхав возмущенно-громкие слова моей наследницы, вступила с ней в диспут: "Доченька, да ты глянь на рыбу-то: рыбехи некрупные, для ухи, а не для жарки, а и нежные да и прыткие, вон еще шевелятся, живучие: ясно дело - бабы, женщины, потому и "лещь", эти мои рыбки роду женского..." Ошеломленная таким пояснением, дочка некоторое время идет вдоль рыбного ряда молча, затем останавливается и, показывая мне на огромного (на лотке не умещался) леща, говорит: "Пап, та тетка права была!" На бумажке под этим ихтиозавром было начертано: "Лешш". Лешш!
"Вот и сад уже заленился", - говорит мой деревенский сосед, глядя на полуденные кроны. "Заленился" - скажешь ли точней?! Зелень сада и впрямь стала какой-то ленивой; далеко еще до осени, а лиственные одеяния яблонь, слив и груш утратили свою обжигающе-пронзительную свежесть, огрузли, тяжелой стала их пышная роскошь. Вот-вот - и начнет проблескивать в них медь, потом появятся пятнышки латуни и бронзы, а потом и золотинки - искры грядущего осеннего лиственного пожара. Но сейчас сад еще только "заленился"...
И вот уже ночи становятся холодными. Смотришь перед восходом на траву: кажется, что она в серебряной росе, а приглядишься - в инее. Утренники серебрят августовскую землю.
"Корова утром была обыневши", - слышу я от односельчанки. "Обыневши" покрывшись инеем.
Вот, кстати, чудеса: вроде бы на тех же травах пасется эта буренка, что и другие соседские, а молоко у нее самое знатное не только в нашей деревне, но и во всей округе - весь букет разнотравья осязаешь, когда пьешь. "Слово знает!" - со значением говорят о ее хозяйке бабы, а кое-кто из них, понизив голос, добавляет: "Нашептывает она, нашептывает!" То есть особым, "коровьим", или "молочным", заговором пользуется. Что ж, быть может, и в самом деле "нашептывает". Есть же еще живые слова в языке! И есть живые руки и живые души в народе! Вот оно, древнее двуединство: язык народ.
Вдали от мегаполиса многое воспринимается совершенно по-иному. Сама жизнь к тому подвигает множеством своих примет. Даже местными газетами. Вот читаю на первой полосе одной из них рассуждения министра обороны по поводу военной реформы. Вроде бы все дельно и даже убедительно, и начинаешь верить автору в том, что, например, материальное положение воинов ВДВ в результате первых шагов сей реформы уже улучшилось... Однако, прочитав эту перепечатку из центральной прессы, перехожу к "тутошним" материалам газеты, добираюсь до раздела объявлений - и читаю следующее: "Офицеры-десантники срочной службы возьмут под охрану любой объект. Готовы принять другие предложения, не выходящие за рамки законности".
