Елена Генерозова. Австралия. — М.: Воймега, 2011.
Когда-то Ксения Некрасова сделала запись о Российско-голландской выставке цветов. На русской части — множество сортов, без учета форм и цвета, богатство чувств и обилие прекрасного, хотя подобная естественность не исключает и дикости, и бесформенности. У голландцев же — мало природного, много искусственного, зато поданного с таким отшлифованным изяществом, что непривычные москвичи ахают.
Я вспомнила об этом, читая «Австралию» Елены Генерозовой.
Эта книга привлекает меня простотой и воздухом.
Оптика, понятное дело, у всех разная. Именно оптикой интересна здесь лирическая героиня — человек в пейзаже. Не городской по сути человек — напротив, не заслоняющий пейзажа частными экзистенциальными драмами и неизменно модным скепсисом. Человек мал, но отчетлив — в масштабе Брейгелевского рисунка. Ясная черточка на снегу.
Сдержанный пейзаж книги так и хочется назвать балтийским. Неласковый, серый — но для чуткого глаза в нем сто оттенков — жемчужный, пепельный, дымчатый… Голые, резкие деревья и птицы. Автор предпочитает фон неуютный, предвесенний — март, апрель, туман, свежесть. Но сырые недра земли уже обещают жизнь, а их дыхание оборачивается ветром. Именно ветер — ключ к этой книге. Он живет почти в каждом стихотворении, он срывает с места облака, листья, людей — турбулентность, сквозняк, холодок, до мурашек по коже. (Даже ты дрожишь, голый Аполлон в парке!). Но эта дрожь сродни любовной. У Генерозовой они так и действуют параллельно — дрожь простуды и мощь любви. Потому что любовь — это то, чем мы одержимы по отношению не только к человеку, но и к мирозданию. Сквозняк «в продутых ветром коридорах мира» — именно тот поток, доверившись которому не страшно «уплыть по времени». Можно сказать, что это временной сквозняк. Точнее, пространственно-временной. Как бы край реальности, за которым всегда — Австралия. И знаки этого перемещения и есть самые важные вещи у Генерозовой — берег и море. Черта, граница — это вообще высшее состояние человека, потому что с нее видно что-то другое, то, «как бывает». И оно, другое, всегда впереди. Остается только отважно идти (лететь?) на свет, когда подгоняет ветер. Ну да, чистой воды романтизм, дефицит какового в современной поэзии привычно списывают на актуальное критическое мышление, отшлифованное и изящное. Тот романтизм, зачастую вольный и растрепанный, которого нам стало как-то очень не хватать.
И все же главный лирический мотив книги — не сам полет, а именно предвкушение, наслаждение ожиданием. Поэтому особую роль здесь играет открытое пространство, «ширина простора».
И не в географии дело. Сон — тоже другое пространство, другое море. В эту «золотую блажь» так же можно столкнуть лодку и выплыть сквозь него — куда? Да хоть в ледяные аллеи Павловска. «Спи веселей», «спи налегке».
Так и уплывем — когда ветер сменится. А может, просто название поменяет — на попутный. По нашей воле. Каким захотим — таким и будет. Осталось просто лететь и петь. И видеть то, что глазами не увидишь — например, как «лес шевельнет кроной, внутри пернатой» или как «звуки и лепестки ветер в щели задул».
Путешествие всегда начинается с беспокойства. Пора — не пора? Ветер меняется, море волнуется.
Но главная перемена уже случилась — или предвкушаема — та, что изнутри. И тогда за любым коридором — свет и простор, ожидание чуда. «Ожидание праздника». Не случайно я вышла на название книги Ирины Ермаковой — именно Ермакова и Кенжеев мне кажутся авторами, с которыми у этой поэзии есть глубинная перекличка.
И как нетрудно, говоря о чудесах, соскользнуть в одну из двух крайностей — бессмысленный оптимизм или детский лепет. И тому, и другому свойственно простодушие. Но автор минует эти опасности, как минует и третью, не впадая в жестокую рефлексию. Ее ощущение ситуации — не головой, а «спинным». Тогда ветер становится цветным, бликуют зеркала, стекла, витрины, звучит вдали музыка. Только вперед, навсегда, налегке. Хоть в Австралию. Хоть в Индию духа.
Тогда меняется местность — измененья сродни чудесам, чудеса следуют за любовью, настоящие ландшафты перетекают в вымышленные: «плато песен и сновидений», «рытвины сердца», рубец на любое «прощай». Обживание внутреннего пространства.
Одинокому страннику все же важно знать, что он не один. Разве не радость, когда есть с кем перемолвиться — с тем, кто так же отдался потоку, кто оказался рядом с тобой в этом случайном вихре. Поэтому во взвихренном мире даже прощание — не повод убиваться, а повод вместить очередное изменение ландшафта — то, что называется памятью.
Оттого люди так хрупки, так нежно любимы, ведь очередной сквозняк и… снова пора прощаться. «Тело мое ветер, дело табак». Нет-нет, никаких трагедий. Никаких жалоб. Ведь у автора они слитны — «моя печаль — моя радость». В этом пространстве немыслимо умереть от печали — только от красоты.
Отсюда и ощущение двух языков — небесного и земного, живого и мертвого. «На одном молчу, на другом учусь говорить». Ей поначалу кажется, что «веселый хлам слов», как и другая мишура — средство, которое не только расцветит жизнь, но и останется на «яркую старость». Но на сквозняке и этого не накопишь — налегке и дальше, дальше!
