Мы с Санькой — артиллеристы...

— Ну, пишите, — кончил отец прощанки, пожал нам с Санькой руки, как ровне, и, дёрнув вожжи, крикнул на Стригунка: — Но-о! Развесил уши!

Порожняя повозка легко покатилась прочь, поднимая густую пыль, а мы остались одни на дороге во ржи. И тут мне почему-то вспомнилось прошлогоднее — позапрошлогоднее, то, как бабка однажды сказала: «У, идол, сердце у тебя каменное». А навёл тогда бабушку на такое открытие наш поросёнок Дюнька. Такой скотинины, как он, не видел мир. Худой и долговязый, замурзанный до самых ушей после бесконечных купаний в луже, он умел бегать так, что и собака не догонит. А сообразительный был, а хитрый, такого и среди нас, ребят, ещё надо поискать. Все дырки в своём заборе и в соседских он знал назубок. От этого Дюньки мой младший брат Глыжка выл волком: не догнать же, собаку, не перенять, хоть на цепи держи. И вот этой весной не успели мы посадить картошку, как Дюнька, проследив, что все пошли обедать, пробрался в огород и начал её копать, не дожидаясь урожая. Ну и беготня тогда была по нашим посевам, ну и облава! Кто с чем, а я с жердью, носились мы за наглецом до седьмого пота. Бабушка проклинала его на чём свет стоит: и чтоб он сдох, и чтоб околел, и чтоб его переехало, ибо так он может загнать кого хочешь в могилу. А поросёнку — нипочём, у него будто глаза завязаны, ни ворот, нарочно открытых для него, ни своих дырок в заборе не видит, рыщет себе по грядкам да весело хрюкает, задрав рыло вверх. Дразнится, холера. Вот и вдарил я тогда ему жердиной по ребрам, аж тот заорал душераздирающим голосом. И вмиг где и дыра нашлась на улицу, только забор затрещал! Вот тогда, немного отдышавшись после беготни, бабка и сказала: «У, идол, сердце у тебя каменное. А если бы самого так, сладко было бы?»

Да за что же меня? Что это я испортил половину картофеля своим рылом, я испоганил гряды? Семь пятниц у неё на неделе: то — чтоб он сдох, то — у меня сердце каменное. Я рассердился, бросил всё и пошёл к Саньке играть. А Санька меня успокоил. Оказывается, что каменное сердце — это не так и плохо, когда тот камень — не просто дичок, а кремень. Кремень — камень особенный: в нём живёт огонь. Не зря же, если врежешь по нему обломком стального рашпиля, то снопом сыплются искры. А чёрный он потому, что, видимо, в огне родился. У настоящих ребят, если они не тюхи-матюхи, и должны быть кремниевые сердца. Так утешал Санька, и мне это даже понравилось. Теперь было понятно, почему мы с другом такие твёрдые. В нашей с ним твёрдости не раз могли убедиться и Глекова Катя, и Сонька-Кучерявка, когда мы, возвращаясь из школы, иной раз толкали их в крапиву, чтобы не были такими умницами.

Мы могли по сто лет и не смотреть в их сторону, когда они отказывались танцевать с нами «Сербиянку» под Костикову балалайку. И было отчего им нос задирать перед нами, отчего дуться — из-за одного-двух хрущей, которых мы ради смеха иной раз бросали им за воротнички кофточек. Разве только с ними мы так шутили? Так другие же не дулись, а то — цацы!

И вот теперь, когда отцов воз всё больше и больше отдаляется, когда исчезли наконец в ржаных волнах выцветшая от солнца пилотка отца, а затем и дуга над стригунковой головой, мне почему-то стало горько-горько на душе, будто полыни туда бросили. Будто что-то такое потерял, без чего и жить на свете нельзя. И не найти его больше, и не вернуть.

Всё… Кончилось…

Как за плечи перекинул…

И не будет больше рядом со мной бабки, никто не назовёт меня теперь идолом и гайдамаком, никто больше не скажет, что у меня каменное сердце; не будет больше рядом и родителей, с которыми все мы смелые и умные; и брат не будет цепляться: то у него рогатка порвалась, то ему конёк из проволоки сделай. Не будет ничего, что раньше было: ни старой, деревянной школы, ни озера с окунями, ни гулянок на соседской завалинке. Словом, оставляем мы с Санькой своё детство — не наелись вдоволь хлеба, не научились в охотку, не набегались на заливных лугах, не нагорцевались на колхозных конях, не насобирались на болоте утиных яиц, не наловились в бывших торфяных карьерах и выгорах щурят и карасиков, не налакомились яблоками из соседских садов, не напроважались вечерами девчат после гулянок домой. А не наелся, как говорит бабка, — не налижешься. Надо идти. Сидя дома на печи, офицером артиллерии не будешь.

Наш приятель, сын участкового милиционера Юрка Колдоба, который вместе с нами проводил свой отпуск на поле, на лугу и на соседском завалинке по вечерам, совсем доконал нас рассказами про своё училище, и мы с Санькой без артиллерии сейчас и дохнуть не можем. Нам даже снятся разные там мортиры и гаубицы. Каждый вечер, ложась спать после постного ужина, я втайне мечтаю про артиллерийский паёк. Юрка говорит, что кормят их там хорошо: хлеба дают под завязку, и крупяник всегда с мясом. А главное — будем учиться как люди: и книжки тебе, и тетради, только читай и пиши.

Мы идём не куда-нибудь просто в люди, а считай, что в армию, и поэтому отговаривать нас особо не отговаривали. Бабка жалела, что на мне ещё хорошие брюки, всего раз или два залатанных, мог бы ещё и Глыжка доносить. Но были они у меня всего одни, и худшие выбрать не из чего. А их же там, наверное, заберут, как будут переодевать нас в командиры. Кто там будет беречь эти обноски. Заберут и отцовские солдатские ботинки, ещё довольно-таки прочные. Вот их мне и жаль. Я, может, и не брал бы их с собой, да отец сам настоял. Ну, как я буду перед военным начальством с потрескавшимися ногами?