Мы и Они

Перевод Светланы Силаковой. Фотограф Оливье Кульман. Впервые материал «Мы и Они» был опубликован в журнале Esquire в 2007 году.

Когда я закончил второй класс, наша семья переехала в Северную Каролину. Пока купленный нами дом приводили в порядок, мы сняли другой, в нескольких кварталах от школы, где мне предстояло учиться. Мама подружилась с одной из соседок, только с одной. «Не пройдет и года, как мы опять переедем, — объясняла она. — Что толку чересчур сближаться с людьми, если вскоре придется с ними прощаться!» Правда, от нашего временного жилья до нового была максимум миля — не то расстояние, чтобы проливать слезы или даже говорить «Прощай», скорее уж «Ну увидимся». Но я взял мамину идею на вооружение: притворился, что сам не хочу обзаводиться друзьями. Захочу — у меня их будет уйма. Просто сейчас момент неподходящий.

На старом месте, в штате Нью-Йорк, мы жили за городом, на шоссейной дороге без тротуаров и светофоров; выйдешь за порог — а вокруг все равно ни души. Но здесь, выглянув в окно, ты видел другие дома, а в окнах домов — людей. Вечерами я шатался по улицам в надежде подглядеть какое-нибудь убийство, но наши соседи предпочитали просто сидеть у себя в гостиных и смотреть телик. Выделялся лишь дом Томкинсов — отец семейства не признавал телевидения. Об этом нам рассказала мамина подруга, когда однажды после обеда заглянула к нам и принесла в подарок полную корзину окры1. Эту информацию она сообщила с бесстрастным видом — дескать, понимайте, как хотите. Если бы мама воскликнула: «Ну и ну! Таких психов я еще не видывала!», подруга непременно поддакнула бы, а скажи мама: «Честь и слава мистеру Томкинсу», подруга наверняка бы согласилась. Просто соседка решила нас прощупать, с той же целью, кстати, и окру принесла.

Говорить: «Мы телевидения не признаем» — совсем другое дело, чем просто не смотреть телевизор. Этой фразой вы даете понять, что за телепередачами стоит какой-то тайный план, которого вы активно не одобряете. А еще — что вы человек думающий (и даже слишком много). Когда наша мать доложила отцу: «Мистер Томкинс не признает телевидения», он заметил: «Молодец. Я, пожалуй, и сам его не признаю».

«И я тоже. Золотые слова!» — кивнула мама, и они присели на диван посмотреть новости, а заодно и все, что там покажут после новостей.

О том, что мистер Томкинс не признает телевидения, вскоре узнали все. «Ну и пусть, ну и на здоровье, — рассуждали соседи, — но хорошо ли навязывать такую позицию другим, особенно собственной жене и детям — они-то за что должны страдать?» Высказывались предположения, что, наподобие того, как у слепого обостряется слух, семья Томкинсов как-то должна восполнять то, чего не добирает.

«Наверное, они книги читают, — говорила подруга матери. — Или радио слушают, но, разрази меня гром, что-нибудь да делают — нельзя же просто в потолок плевать!» Мне стало любопытно, чем же занимают себя Томкинсы, и я начал подглядывать в их окна. Днем топтался на тротуаре напротив дома, прикидываясь, будто кого-то жду, а вечером, когда Томкинсов в освещенных окнах было видно лучше, а меня в сумерках — хуже, пробирался прямо во двор и прятался в кустах с внутренней стороны забора.

Поскольку телевизора у Томкинсов не было, за ужином они были вынуждены разговаривать друг с другом. Даже не догадываясь, какая у них серая, ничтожная жизнь, они не комплексовали оттого, что телекамера не удостоила бы их своим вниманием. Не знали, что красиво, а что отвратительно, ни как должен выглядеть ужин в порядочном доме, ни даже во сколько он должен начинаться. Порой Томкинсы садились за стол лишь в восемь, когда в других домах уже и посуда вымыта. Иногда мистер Томкинс ударял кулаком по столу и замахивался на детей вилкой, но стоило ему уняться, как все прыскали со смеху. Казалось, он кого-то изображает. «Неужели шпионит за семейными ужинами в нашем доме?» — испугался я.

Когда наступила осень и начался учебный год, я каждый день видел, как младшие Томкинсы с бумажными пакетами в руках поднимаются в гору к школьным воротам. Учились они не со мной — мальчик во втором классе, а девочка в четвертом. Ни я с Томкинсами, ни они со мной никогда и словом не обменялись, но иногда, встречая их в коридоре, я пытался взглянуть на мир их глазами. Они же совсем темные — ничего не знают. Каково это — быть одиноким невеждой? Или я слишком нормальный, чтобы представить себя на их месте? Уставившись на пенал с Дональдом Даком, я пытался выкинуть из головы все, что о нем уже знал: какой у него крякающий голос, как он на всех обижается и ворчит. Я пытался увидеть в Дональде лишь картинку, изображение безымянной птицы, но слава прилипла к нему неотделимо.

Однажды на уроке мой одноклассник Уильям начал писать на доске неверный ответ, и учительница, всплеснув руками, проговорила: «Уилл, будь осторожен. Опасность, опасность». Голос у нее сделался бездушный, какой-то искусственный, и мы захохотали, зная, что она изображает робота из телесериала о семье, которая живет в космосе. А вот Томкинсы подумали бы, что у нее плохо с сердцем. Тут-то мне и пришло в голову, что им требуется гид. С утра до вечера их кто-то должен сопровождать и давать пояснения обо всем вокруг — иначе они никогда не поймут самых простых вещей. По выходным им мог бы помогать я, но дружба развеяла бы ореол загадочности вокруг Томкинсов и помешала бы мне их жалеть — а эта жалость доставляла мне огромное наслаждение. И потому я сохранял дистанцию.