Весь день Витьку не оставляло ощущение, что куда-то надо поехать. Что-то сделать, не знаю что. Витька морщил лоб, скрёб затылок, протирал очки. Какая-то навязчивая мысль просилась на язык, но высказать её он не мог. Так он и мотался целый день по городу, и всё валилось у него из рук: собрался пойти в кино, отстоял очередь, но ушёл, когда осталось три человека; зашёл в столовую, набрал целый поднос еды — в рот ничего не лезет. А то сядет в первый попавшийся автобус — и едет куда глаза глядят. Вот так он и очутился вечером у Лениного дома. Очнулся, зажмурил глаза, потряс головой и сказал: «Ух ты!». Развернулся и поехал домой. А наутро так уставился на Лену, что Саня счёл нужным нацарапать на бумажке: «Ха-ха!». За что и получил по лбу. Как полагается.
Работает Витька ночью. Работы много: зерно нужно веять, а кое-где и лопатить. Витька работает в охотку, посвистывает. Этим нас не проймёшь. Это нам знакомо.
Папаша его был учителем, что не мешало ему надираться до чертей, бить посуду и пытаться поджечь дом. Мать, тоже учительница, подала на развод. Слишком гордая, чтобы просить помощи, делала всё сама. Купили дрова, и, чтобы никого не просить, перевезли их сами, а чтоб никто не видел — ночью. Впрягались в сани, как на картине Перова, возили еловые и берёзовые чурки.
— Ничего, ребята! — говорила мама, румяная и бодрая. — Нам задание такое: ещё две ездки — и отдыхать! Представьте, что идёт бой, а мы подвозим снаряды!
Хочется спать, ноги подгибаются, но — надо! Вот так и работали. Вот так и сейчас — за ночь Витька делает столько же, сколько все остальные за день. А в перерывах лежит, глядя в звёздное небо, и ничего ему больше в жизни не требуется…
На таёжных станциях говорят так: «Ну что, придёшь?». И ясно, куда, и ясно, когда. Вечером все на перроне. Приезжают даже из соседних деревень — потолкаться. Все драки начинаются тут, все свидания назначаются тут, а уж сколько ребятишек зачато в пристанционных кустах… Стоят вдоль лестницы, отмахиваются веточками от комаров, слушают байки Васьки Сухопарова, поют под две гитары: одна шестиструнная, другая — семи:
А люди, когда пьяные,
Схожи с обезьянами!
Значит, в обезьяний век
Появился человек!
Лесными тропами
Едем из Европы мы.
Англия, Америка,
Открывайте дверь!
Мы едем, едем, едем, к обезья-а-а-анам!
Кокосам, джунглям, тропикам, бананам!
И Витька тут же — «Без вас мне скучно, с вами грустно». Песни не поёт, анекдоты только слушает, по морде никому не даст, да и ему дать интересу никакого нет. Толи свой среди чужих, толи чужой среди своих. За дурачка, в общем.
Не это его манит. Он любит поезда. Нет, не подумайте, что он из тех романтиков, которым всё хочется уехать куда глаза глядят, за туманом и за запахом тайги. И тумана, и запаха тайги кругом — ешь не хочу. Нет. Главное — в ощущении тревоги, ожидания, дрожи, когда вдруг, неожиданно, но долгожданно, ворвётся в суету голос дикторши — сейчас свершится!
И вот из темноты вырывается длинный косой луч, растёт гул, неотвратимо надвигается тяжёлая, маслянисто блестящая туша электровоза, а машинист взирает с высоты своего положения на суматоху, поднявшуюся внизу, и чувствуешь: вот оно! Пришло в мир бесцельный и суетящийся нечто огромное, уверенное и целеустремленное.
А особенно — воскресные поезда. Они привозили ему Любашу, упрямую, вредную, рыжую, во всех отношениях замечательную. Любаша жила в интернате, а по субботам ездила домой. И вот замирал на первом пути воскресный поезд, снег по-рождественски уютно падал на ярко освещённый перрон, вокруг суетился и орал народ, в этом вареве внезапно мелькало Любашино синее пальто — и свершалось! Витька слаломом летел через толпу, хватал сумку, набитую домашней снедью (он добился этого священного права!), и впереди было полчаса блаженного уединения.
Блаженное уединение — сказано сильно. Вокруг кишат провожающие, Любашины подружки путаются под ногами, да и сама Любаша обязательно скажет что-нибудь, настолько приятное, что хоть застрелись — хуже не будет.
Если уж говорить о блаженном уединении, оно бывает после провожания. Растечётся народ по домам, погаснут огни, А Витька будет стоять где-нибудь у обрыва, задрав голову, и созерцание морозной выси вызовет в нём тихий восторг, и затолпятся в голове всякие странные мысли, и вольно им в этой необъятной Вселенной, и хочется вгрызаться, познавать, творить, сморозить что-нибудь такое, чтоб весь мир ахнул: как же это, никто не заметил, а Витька Абросимов усёк. Ну и жук же этот Витька Абросимов, ну и сукин сын!
В Унере — танцы. У Витьки — отгул. В Унер идёт силосный зилок. В кузове уже Олег, Серёга и Миша где-то там. Девчонок не взяли. Они, правда, и не просились.
Только выехали за тракт — «зилок» резко затормозил. Тут же что-то грохает о борт, кто-то орёт, то ли задыхаясь, то ли плача: «Кто Валерку бил?». В кузове притихли. А пьяный голос мечется вокруг: «Кто брательника моего бил? Выходи, падла!».
Жлобы. Тоже на «зилке», тоже полный кузов.
— Монтиркой бьёт… — шепчет Дед.
— Выхо-оди-и-и!
— А, бога душу мать! — шипит Дед. Камень попал ему в грудь.
