БЕЛОЕ-ПРЕБЕЛОЕ ПЯТНЫШКО БЫЛОГО ВРЕМЕНИ
Он ходил по комнате, полной сумерек, и разговаривал сам с собой — с тем человеком без имени, которого в комнате не было:
«Спасибо вам. Из ваших слов я понял, что вы человек доброжелательный. Если ошибся, то вот оправдание: для совести спокойнее, когда заблуждаешься, обелив человека, а не очернив его. Но какое вам дело до моей совести!.. Вы утверждаете, что ваши слова продиктованы искреннейшими пожеланиями. Еще раз спасибо — во-первых, за то, что обо мне вспомнили, во-вторых, за то, что ваши пожелания искренни. Однако почему вы не пришли и не пожали мне руку? Почему и с к р е н н е укрылись в полумраке?
Придерживайся я этики японцев, мои пожелания вам были бы искреннее еще в несколько раз. Поступая так, я в определенном смысле имитировал бы истину, но на кой черт тут надобна эта имитация?
Не удивляйтесь и не пугайтесь — я всегда узнаю вас, даже по походке. Вы и не подозреваете, что я вижу вас уже издалека, когда вы идете в одном со мной направлении, а не навстречу, и когда между нами тьма незнакомцев — так много народу движется в одном направлении! Сомневаюсь, догадываетесь ли вы, так много зная обо мне — а это ясно из ваших слов, — что мне противно глазеть на людей. Меня раздражают и те, кто так поступает. Увидеть человека следует вмиг и моментально постичь его, пока он не стал неестественным, пока не начал играть. Сыгранный человек мне не надобен! Играть и я умею. Когда человек попадает в зрачок моего глаза, его лишь на миг как бы пронзает каким-то током, и все. Ведь и вы не оборачиваетесь, когда, шагая далеко позади вас, я останавливаю взгляд на вашем затылке? Однако почему вы не изволили обернуться, когда я нарочно очень долго глазел на вас? Может, вам не очень-то приятно лицезреть с в о е прошлое?
Мне известны наиболее занятные черты вашего лица и слабости характера. Однажды я видел, как основательно и долго вы изучали меня — я стоял к вам спиной, троллейбус ехал по мосту через реку; по правде говоря, поначалу я стоял за спиной, но потом намеренно отвернулся — однако с таким расчетом, чтобы вам оставалась видна хоть половина моего лица. Вы же не умеете мгновенно подмечать состояние человека! Вы долго и настырно пялились на меня, словно я недавно кого-то убил, а вы не знали, что делать, и я невольно усмехнулся. Кажется, вы даже этого не заметили, потому что вам хотелось видеть совсем другое. Вы даже не поняли, что я нарочно нахмурился, сделал печальные глаза и «погрузился» в свою сокровенную жизнь, которая вас так занимала. Давно мне не было так хорошо: невелика печаль, как говорится, пускай добрые дела — удел глупцов, но тогда я радовался, удовлетворив ваше желание — предстал перед вами человеком конченым, раздавленным, не способным больше встать, погрязшим в своих убогих, таинственных днях и ночах…
А в действительности я думал тогда о яблоньке, которую недавно посадил у себя в деревне и которую уже дважды обгрызали зайцы. Обгрызут ли они ее и в третий раз?
Но вы решили так дешево меня не упустить.
Поверьте, хотя я и стоял к вам спиной, но увидел, как вы достали книгу, открыли ее на давно заложенной странице и принялись читать. Вы читали намеренно!.. Несколько раз вышептывали слова о ч е р н е й ш е м о т ч а я н и и. Вы все читали, читали эти слова, не произнося ни звука. Но я спиной их слышал… Спасибо, понял — вы уже занялись пророчеством.
Приближалась моя остановка. Даже у двери троллейбуса в ушах еще звучали ваши слова. Шел я, досадуя, просто вне себя, и все думал: какие слова мне вам прочитать? Из какой книги?
И вот сейчас своими искренними пожеланиями вы снова разбередили давнишнюю мою досаду. Снова напомнили о ч е р н е й ш е м о т ч а я н и и!..
Ладно! Я вам книжку читать не стану, а лучше расскажу эпизод из далекого детства, расскажу о Гвильдисе — когда-то я уже обмолвился о нем, но вы наверняка не обратили внимания.
Чтоб вы лучше узнали меня и самого себя. Мне не жалко.
У Гвильдиса был велосипед! С черной рамой, сверкающей лаком. Крылья обоих колес никелированные. Я не задумывался, как он ему достался, но покататься на этом велосипеде всем нам хотелось. И он не жадничал — отвозил до самого пригорка Рудупе, но перед этим каждому приходилось вытерпеть неприятную экзекуцию. Только ли неприятную?.. Гвильдис был невысок, но крепок, вроде кряжистой лошадки жемайтийской породы. Его глаза — о! — я как сейчас помню его лукавые, ярко-карие глаза, такой яркости карих глаз я по сей день не встречал (вы уж и обрадовались: думаете, сейчас добавлю, что только ваши глаза, может, подобного цвета, и станет ясно, что я вас не знаю. Не обманывайте себя — никто ваших глаз карими не назовет, — из тех, кто их видел), а рот Гвильдиса был чуть скривлен вправо, и когда он говорил, то его губы странно, почти яростно сосали друг дружку, а зубы за ними, казалось, перемалывали произносимые звуки. Щеки у Гвильдиса были впалые, скулы выступали, черные волосы он зачесывал кверху и чем-то смазывал, потому что они всегда лоснились.
— Хочешь покататься? — спрашивал он, проворно соскакивая со своего сверкающего велосипеда, и тут же больно сжимал руку. От этого рукопожатия приседал до земли каждый, не только я, но и другие, покрепче меня, взрослые, даже мой отец (ваш отец, думаю, тоже бы присел…).