— Как несносно ездить куда-нибудь с девочками! — недовольным голосом заметил тринадцатилетний гимназист, Митя Петровский, расхаживавший давно уже нетерпеливыми шагами по просторной столовой комнате. — Посмотри, — обратился он к младшему брату, занимавшемуся, за неимением лучшего дела, лазаньем на стол и под стол, — уже три четверти шестого; тетя просила приехать не позже шести, a они все еще изволят заниматься своим туалетом!
— Известное дело, девчонки! — вскричал Боря, шумно соскакивая со стола, — пока они наденут по десять юбок, да расправят разные кантики, бантики, — умный человек может десять раз сойти с ума от скуки.
Вероятно, чтобы предохранить себя от этого ужасного несчастья, «умный человек» готовился возобновить свои гимнастические упражнения, но в эту минуту дверь отворилась и в нее вбежала прелестная восьмилетняя девочка.
— Наконец-то! — вскричал Боря.
— Да я давно готова, это все Веру не могли причесать, как следует, — отвечала девочка.
— A ведь ты, Жени, прехорошенькая! — заметил Митя, оглядывая девочку с ног до головы.
Братья редко говорят подобные комплименты своим сестрам, но надобно заметить, что Жени вполне заслуживала лестное замечание брата. Трудно было себе представить более прелестную детскую головку, более изящную детскую фигурку. Голубое барежевое платьице как нельзя более шло к ее нежному, беленькому личику, ее ясным голубым глазкам, и длинным светло-русыми волосами.
— Ну, a я, Митя, какова? — раздался сзади нее голос, и Мите волей-неволей пришлось сравнивать двух сестер. Какая противоположность! Самый снисходительный судья не мог бы назвать бедную Верочку хорошенькой. Она была двумя годами старше сестры, и, несмотря на то, равного с ней роста; правое плечо ее было сильно поднято вверх, a правая лопатка выпячивалась назад; на длинном, худощавом лице ее очень некрасиво выдавался большой нос и широкий рот; смуглая, желтая кожа ее казалась еще желтее и смуглее от голубого цвета ее платья и от голубых бантов, украшавших ее темные жесткие волосы.
— Ты какова? — вскричал Боря, не дав брату времени ответить на вопрос сестры, — ты две капли воды похожа на лягушку!
— Гадкий! Злой мальчишка! Как ты смеешь так говорить! — закричала Вера, и сердитое выражение лица сделало ее еще некрасивее прежнего.
— Дети, дети, опять вы ссоритесь! Как вам не стыдно! — раздался кроткий голос Софьи Павловны Петровской, входившей в эту минуту в комнату вместе с мужем.
— Да, мама, Боря меня называет лягушкой; как он смеет! — тотчас же обратилась с жалобой к матери обиженная девочка.
— Борис, ты вечнo дразнишь сестер, — строго заметил отец, — тебя стоит в наказание за это оставить дома!
— Ну, полно, друг мой, — успокоительно заметила Софья Павловна, боявшаяся, чтобы муж действительно не подверг мальчика слишком строгому наказанию; — он ведь это сказал в шутку, не со злости; они беспрестанно ссорятся и мирятся, — не стоит обращать на это внимания. Одевайтесь скорей, дети, — карета приехала, мы и так опоздали.
Боря, взглянув на отца, увидел по глазам его, что он не намерен противоречить матери, и в восторге, что грозившая беда миновала, быстро перекувырнулся вверх ногами, так же быстро поцеловал руку матери, и в один миг очутился в передней, куда за ним последовали все остальные.
Закутавшись в теплые шубы, теплые сапоги и теплые шарфы, семейство уселось в карету. Был второй день рождественского праздника, на дворе стоял сильный мороз, но дети не чувствовали холода; Боря с Жени находили даже, что в карете слишком душно и упросили отца позволить опустить одно стекло. Они оба были в самом возбужденном, веселом расположении духа; наперебой сочиняли разные глупости, хохотали, болтали, не умолкая ни на минуту. Митя принимал участие в их веселье, насколько ему позволяло его достоинство гимназиста второго класса. Софья Павловна с улыбкой удовольствия поглядывала на детей, и даже отец терпеливо переносил, что маленькие ножки Жени беспрестанно толкали его, a Боря чуть не сбил ему шапку с головы, бросившись смотреть на елку, зажженную в окне одного дома, мимо которого они проезжали.
Правда, детям было отчего радоваться: они ехали к своей тетке, Варваре Андреевне Баймаковой, на елку, и не только на елку, но еще на детский бал, который должен был начаться с восьми часов, когда елка погаснет. Да сих пор дети никогда еще не бывали на детских балах; они думали, что балы даются только для взрослых, и вдруг оказывается, что баловница-тетя устраивает бал для детей, — настоящий бал: с оркестром музыки, с угощением, с ужином. Тут было от чего придти в восторг, от чего было и волноваться, и радоваться!
Одна только Вера не разделяла этого веселья. Девочка сидела в углу кареты, молча и надувшись: она все еще не могла забыть обиды, нанесенной ей братом.
«Ишь как веселится! — думала она, с неудовольствием поглядывая на Борю, — как будто и не виноват! И папаша-то хорош: только постращал, что накажет, да и забыл! A все мама заступается! Конечно, как можно наказать любимого сынка, a что он меня обидел — не беда! Вот если Женьку — другое дело, a за меня никто не заступится… Что выдумал: лягушка! Сам-то очень хорош! Настоящий…» — и сердитая девочка придумывала разные, вовсе нелестные прозвища оскорбившему ее брату.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
