Первое, о чем я вспомнила, поняв, что происходит, — это щемящее чувство бессильной жалости, сжавшее мое сердце так, что слезы выступили на глазах, когда я увидела маму, примерявшую перед зеркалом свое любимое платье. Совсем еще новое. И года не прошло, как она его сшила. Теперь же она в нем буквально утонула — велико по всем координатам.
Я вдруг (именно вдруг — когда каждый день рядом, не замечаешь постепенных изменений) ощутила, как разительно уменьшилась мама. Нет, конечно же, я видела, что стала выше ее. Но относила это на счет собственного роста, акселерации и все такое. И только это платье сделало тайное явным. Во всяком случае, для меня.
Мама не то вздохнула, не то хмыкнула и легко стянула платье через голову. Движение руки — и оно повисло на моем плече.
— Примерь, если… хочешь, — предложила мама с паузой, во время которой явно искала подходящее слово. И мне показалось, будто я услышала вертевшееся на языке «если не побрезгуешь…»
Мне всегда нравилось это платье. На маме. И я с готовностью приступила к примерке. А мама осталась в одних трусиках перед зеркалом. Фигурка у нее была, что надо. Без дураков! Сексапильность — высший класс! И то, что она, оказывается, уменьшилась, ничуть на этом не сказалось. Просто она перешла в другой масштаб, сохранив при этом все пропорции. Я всегда гордилась внешними данными мамы, имея, видимо, тайную надежду унаследовать их. Духовные достоинства само собой. Не о них речь.
Я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Нет, честное слово, из зеркала на меня смотрела мама. Конечно, лицом чуть помоложе и прическа другая, но — вылитая мама!
Мне стало не по себе, словно я присвоила что-то, мне не принадлежащее. Не драгоценности, не платье, а нечто несоизмеримо более дорогое.
— Ой, как тебе идет! — обрадовалась мама. — Носи, пожалуйста, мне будет очень приятно.
Она потянулась ко мне, привстав на цыпочки, и мы обнялись.
Через неделю каникулы закончились, и я уехала в свой университет. К концу семестра позвонил отец и сообщим что мамы не стало. Моей маленькой мамы.
Второй раз я одела ее любимое платье на поминки.
Звучала ее любимая музыка — Бах, Вивальди, Чайковский. И мама, воскреснув во мне, вошла в круг тех, кто пришел почтить ее память. Оказывается, ее многие любили. Мне всегда почему-то казалось, что сие чувство — привилегия нашей семьи.
Когда я вошла, смолкли все звуки, кроме музыки, и взоры обратились ко мне. И тогда мама благодарно и грустно улыбнулась им, посмотрела каждому в глаза и вышла… Чтобы вернуться через год.
Сентиментальный спектакль? Кто спорит… Но разве не именно для этого существуют поминки? Не для того ли, чтобы всколыхнуть то чистое, наивное, доброе, что прячется на дне души под слоем житейской мути?
* * *
Прошло немало лет. Я давно уже не надевала мамино платье, даже в день ее памяти. После родов меня здорово разнесло, и о нем пришлось забыть. Но сегодня я устроила очередную перетряску старых вещей, и оно попало мне в руки. И дернул меня черт! Вдруг приспичило примерить.
Я утонула в нем, словно это было платье великанши. Подол волочился по полу, плечи обвисли, а уж фигуру во множестве складок разглядеть и вовсе было невозможно.
Со стороны, наверное, очень потешная картинка. Только меня прошиб холодный пот. И именно в этот момент я вспомнила о щемящей жалости, с которой начала эти записки. Записки уменьшающейся…
Если были «Записки сумасшедшего» и не в одном варианте (не есть ли вся литература — запись более или менее связных галлюцинаций авторов?), то почему бы не быть и этим запискам. В конце концов, мы все уменьшаемся, только не любим об этом говорить. Наверное, потому, что это глубоко интимный процесс. Почему же я нарушаю этот интим? Трудно сказать. Может быть, это тоже психический сдвиг? Какой-нибудь комплекс… «Комплекс отсутствия», например. Ведь я отсутствовала, когда уменьшалась мама, не сострадала ей… Возможно, эти записки и есть запоздалая попытка заполнить «вакуум несострадания»? Но не исключено, что все гораздо примитивней просто я пытаюсь спрятаться в рефлексию от животного ужаса, овладевающего мной, когда я оставляю свои эмоции без контроля.
Кстати, о жалости. Только теперь я в полной мере осознала, что жалела не столько маму, сколько себя в маминой ситуации. Конечно, и маму тоже, но… И вообще, похоже, что это была вовсе и не жалость, а первый приступ того ужаса, какой я испытала сейчас.
Как же маме удалось его скрыть? Неужели она не боялась? Или не понимала? Вряд ли… Что-то давало ей силы относится к неизбежному спокойно. Что?
Правда, мне тоже довольно скоро удалось совладать со своими взбесившимися эмоциями. Но удалось бы мне их скрыть, если бы кто-то был рядом, как это удалось маме?..
А может быть, это было бы более естественным, чем сверхчеловеческое самообладание или равнодушие перед Ликом Неизбежности. Не верю я в суперменов. Скорее всего, и мама ужас свой оставила при себе, а мне подарила улыбку и… платье.
Да, платье… Что же мне с ним делать? Дочки нет… Да и ветховато оно даже в качестве символа. Сына черт носит по белу свету.
А мой ненаглядный? Неужели он до сих пор ничего не заметил? Или так искусно скрывает свои наблюдения, что я, дура дурой, только по этому платью поняла, что со мной происходит? Хитрый!.. Все эти обновки. Дом на лоне природы…
