Журавли покидают гнезда

Юсэк проснулся от грохота. Ветер старался сорвать с крыши лачуги проржавленный лист железа, который и так еле держался, жалобно дребезжа, потом охнул, словно от боли, и угомонился. Ветер перебрался на крыши соседних лачуг, погудел в трубах и, опрокинув на землю корыто, скрылся. И сразу же хлынул дождь. Мотаясь по двору, скулил бездомный щенок.

Юсэку было тепло и покойно на согретой циновке. Набросив на голову просаленный ватник, оставшийся еще от деда, он прильнул щекой к спине отца и опять услышал тихие и ровные удары его сердца. Отец спал, изредка что-то бормоча и вздрагивая. А Юсэку не хотелось спать, не хотелось и вставать. Сегодня дождь — можно валяться сколько угодно! Можно не идти с коляской на торговую улицу, и главное — не нужно приставать к каждому прохожему, уговаривая его проехаться, чтобы за все это получить какой-нибудь паршивенький дэн[1], на который ни в одной захудалой лавке не дадут и горсть чумизы.

Конечно, отец радовался каждому дэну, словно получил бумажный вон[2] или золотой слиток, лежащий под стеклом витрины ювелирной лавки господина Хэ Пхари. Припухшие веки отца жадно щурились, когда он сухими длинными пальцами опускал монеты в холщовый мешочек — в этот самый для него священный предмет на земле. И не сносить голову тому, кто осмелится запустить в него руку! Даже в самые голодные дни старик не позволял касаться мешочка. Его пристрастие к деньгам Юсэк заметил здесь, в городе, куда отец перебрался из деревни после смерти жены, отдав за бесценок фанзу, в которой прожили два поколения его предков.

Дождь не утихал и монотонно стучал по крыше. Приятно валяться на циновке, когда не сосет в животе. Юсэк поднялся. Котелки и миски были пусты, как и вчера, и позавчера, как неделю назад. Хочешь не хочешь, а тетушку Синай вспомнить пришлось. У нее-то он наверняка отведает ухи, которую она готовила из рыбьих голов, собранных в овраге. Хозяева рыбного завода сваливали туда отбросы, а помещики охотно вывозили эту тухлятину на волах для подкормки рисовых плантаций. Не зря старуха Синай называла себя вороной, хвастаясь, что проживет сотню лет. Ей не от кого было ожидать помощи. Муж погиб на строительстве железной дороги, которую японцы тянули с юга Кореи на север, а сына власти упрятали в крепость. Живя в нужде, она никогда не побиралась сама и не терпела попрошаек. «Лучше гнилье из оврага, чем рис из хозяйских рук», — говорила старуха, когда смеялись над ее ухой.

Появившись перед нею, Юсэк весело ее приветствовал:

— Пусть новый день принесет радость моей тетушке!

— Ты кто? — проворно поднимаясь с циновки, спросила Синай.

— Юсэк. Кто еще так рано навестит вас!

Вытаращив на парня подслеповатые глаза, она взмолилась:

— О небо! Почудилось мне, что вернулся мой мальчик! Сегодня двести девяносто второй день, как нет Бонсека. Двести девяносто два дня я не знаю: где он и что с ним? Лучше бы он тогда откусил свой поганый язык, из-за которого теперь мается. Как можно человека при людях обозвать собакой?!

— А вы знаете, за что он Санчира так обозвал?

— Все знают про его прозвище Кэкхо[3], — проворчала Синай. — На то он и служит там. А нашего за язык дернули. Видите ли, ему порядки не по душе. Мне, может, тоже хочется быть дочерью императора. А как ею станешь, если я кровью и телом ченмин[4]. Протягивай ноги по своей циновке. Вранье, что у старой женщины рождаются умные дети. Мне — дурной бабе — было сорок пять, а кого на свет вывела? Дьявола!

— Не нужно его ругать, тетушка Синай, — сказал Юсэк, нетерпеливо поглядывая на кастрюли. — Он и без того наказан.

Синай устало опустилась на циновку:

— Это я не его — себя кляну. Не уберегла глупого мальчика от беды.

Заговорить сейчас о еде было неприлично, поэтому Юсэк подумал, как лучше убраться отсюда, не обидев тетушку: ее теперь не унять, как и его голодный желудок. Нужно смыться, пока она не начала рвать на себе волосы и плакать, понося проклятую жизнь. На сытый желудок, куда ни шло, можно и послушать, а сейчас Юсэк хотел есть, и ничего больше.

— Пойду я, — сказал он, криво улыбнувшись. — Ободи[5] должен проснуться. Начнет искать…

— А чего тебя искать? — проворчала Синай. — Не маленький. И не стой перед глазами, как бедный пришелец. Вижу, что есть хочешь.

Синай придвинула к нему папсан[6], на котором стояла чашка с отваренной чумизой, выудила из котла рыбьи головы и положила в миску. Юсэк не заставил себя долго упрашивать. Наскоро вытерев ноги, поднялся на ондоль[7] и сел к столику, скрестив ноги. Пока он ел, Синай рассказывала о сыне, у которого не было ни одного светлого дня. Юсэк это слышал не раз, зная наперед все, что она скажет, но кивал головой, жадно уплетая чумизу. «О каком светлом дне она без конца твердит?» — недоумевал он. Ему было дико это слышать, поскольку счастливыми он считал тех, у кого есть омони[8]. Что может быть лучше, чем отведать сладкую липучку из ее ласковых рук, сознавать, что у тебя есть заступник, который защитит тебя от вредных соседских мальчишек даже тогда, когда ты не прав. Не стало ее — и некому заступиться, некому и поругать за то, что не съел вовремя лепешку, не надел чистую рубашку. Теперь нет у него счастья. А отец никогда не обращал на него внимания. Чуть свет уходил на пашню к помещику. Ему все равно: ел его сын что-нибудь или нет, порезал руку или сбил ноги. Он его за все ругал, а иной раз мог залепить и оплеуху. Плохо без омони. И совсем было бы тоскливо, если бы не Эсуги, жившая в соседней фанзе. Отец ее, как и мать Юсэка, умер. Она не походила на других девчонок, была доброй, часто делилась с ним пампушкой. А еще, в отличие от подруг, она могла уходить далеко от дому, куда вздумается ему, Юсэку. Вместе лазали по горам, даже поднимались на крутые скалы. Он доставал из ледяной воды разные камушки и все до одного отдавал ей. А когда хотелось есть, жевали сладкие и душистые лепестки могынхва