Последний день своей жизни Говоров хотел прожить в свое удовольствие, но опять накопились дела. Так называемые его дела заключались в том, что по счетам и квитанциям с Говорова требовали деньги, которых уже не было, и, наоборот, он пытался выбить деньги там, где ему были должны, но почему-то не спешили платить. С тех пор как он стал безработным, игра шла в одни ворота: пособия, которые ему причитались, все уменьшались, а счета и квитанции все увеличивались. По ошибке или недоразумению ему могли прекратить выплачивать пособия, и с большим трудом их удавалось восстанавливать, а вот если и были ошибки в счетах, то всегда в пользу хозяина квартиры или, скажем, телефонной станции. И Говоров к этому привык, считал, по закону подлости так и положено, что каждый конверт со штампом учреждения обязательно должен принести какую-то пакость (и отправители старались оправдать эти ожидания, тут они не ленились, работали засучив рукава). Словом, кому прикажете жаловаться? Жаловаться можно было только Господу Богу, но Господь этих жалоб упорно не слышал, — видимо, у него набирались заботы поважнее.
Отношения с Богом у Говорова были сложные. Воспитанный в Советском Союзе в духе воинственного атеизма, Говоров начал думать о Боге только тогда, когда ему стало плохо. И Говоров понимал, что в этом есть элемент нечестности: где раньше был Говоров, когда все шло нормально? Хотя в свое оправдание Говоров мог сказать, что всю жизнь жил по принципу: здоровому мужику, с руками и ногами, с хорошей головой стыдно просить кого-нибудь о чем-нибудь и надо рассчитывать только на себя. Теперь же сам факт, что он обращался к Богу за помощью, можно было расценивать как полную сдачу позиций или как попытку протыриться без очереди к тому, на кого и так большой спрос.
Тринадцать с половиной лет тому назад, когда Говоров уехал в эмиграцию, он ничего и никого не боялся и ни к кому не взывал. Все сложилось само собой. Он сразу получил большой аванс за книгу и вскоре добился постоянной работы. Жизнь во Франции не казалась раем, но была весьма привлекательной, особенно если вкалываешь и ни от кого не зависишь. Пожалуй, единственным разочарованием были счета: не за рестораны, гостиницы или от модных портных (в эти привлекательные владения нога Говорова не ступала) — нет, элементарный счет за газ, электричество, воду, за страховку, ремонт машины или вызов слесаря-сантехника. По сравнению с московским бытом здесь было все чудовищно дорого. Говоров вздыхал и аккуратно выписывал чеки. Он научился воспринимать счета как большое семейство: каждый подходит к столу и требует кусок хлеба. Приходилось отрезать и давать. А куда денешься? Все хотят есть.
Но когда кончилась зарплата (красивые голубые чеки из Чейз-Манхэттен-банка) и Говоров сел на пособие по безработице, ситуация изменилась. Уже не домашние добродушные родственники вежливо протягивали ложку, нет, уличные наглые бандиты ударами вытрясали его кошелек. Счет за телефон — удар дубинкой по голове, плата за квартиру — удар под дых, обязательная профилактика машины — зубодробительный апперкот. После очередной оплеухи Говоров шатался, но удерживался на ногах. Потом стал сгибаться, закрывать лицо руками, а удары сыпались, ужесточались. Потом Говоров понял: это не только злонамеренный заговор против него, а наглядная демонстрация того, что жить, просто жить, существовать на свете Говорову не по карману. Ведь Говоров не мог плюнуть на все, стать свободным человеком, бродить по улицам, питаться подаянием и ночевать под мостом. У него был определенный образ жизни, обязательства перед близкими, две семьи, которые он тянул, а значит, надеяться на спасительную передышку, когда он соберется с силами (и соберет деньги), было глупо. Оставался один выход: заключить последний — решающий контракт, выписать последний крупный чек и тем самым разом и навсегда закрыть все счета. Именно это Говоров и собирался сделать сегодня.
Однако сначала надо было урегулировать мелкие подлянки, которые почта преподнесла ему вчера. Больничная касса отказывалась платить, ибо он неправильно заполнил формуляр. Сам виноват. Но исправить дело нехитрое. Что касается письма из префектуры полиции, то, прочтя его, он еще раз удивился их изобретательности (их — то есть злых сил, ополчившихся на него). В городе, где все ездили наперекосяк, на перекрестке перестраивались из четвертого ряда в первый, проезжали на красный свет, со свистом обгоняли его старую тачку, — так вот, именно его, дисциплинированного, осторожного водителя, засек радар за превышение скорости: вместо 60 км — 81 км! И штраф на 230 франков. А Говоров старался, чтоб на еду за неделю уходило максимум 300 франков. Как после этого прикажете жить, господа хорошие?
Оставить все это на Киру, пусть расхлебывает, было бы не по-мужски. Вчера он целый день бегал по городу, устал, вечером по телику показывали детектив, хотелось провести вечер спокойно, выпить, поужинать, беззаботно уснуть. Так он и поступил, и правильно сделал. За ночь пришло решение. Он напишет в префектуру, что в тот день он дал машину своему приятелю из Нью-Йорка, вот фамилия, а адрес он не помнит.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
