Люблю и ненавижу

Иван подымался в дом по высокому крыльцу осторожно и тихо. Он старался, чтобы снег не скрипел под сапогом, но снег скрипел. Назло скрипел, думал Иван.

Не успел он переступить порог, как Маша, жена, метнулась в большую комнату.

— Маша, — позвал Иван.

Маша не ответила.

— Маша! — уже крикнул он. — Жена!

Она вышла из комнаты, скрестив на груди руки, и с гордой независимостью посмотрела на мужа.

— Ты чего прячешься? — спросил Иван.

— С чего это ты взял?

— Да вот, как зашел, ты и метнулась, а потом зову, зову — не отвечаешь… — Он пристально и серьезно разглядывал жену и старался угадать, случилось все-таки что или нет? Он и домой пришел потому, что дважды за день схватывало внутри от беспокойства.

И все же решил не торопиться с расспросами, разделся, прошел на кухню, помыл руки, сел за стол.

— Накормишь?

— Сам накормишься!

— Накормлюсь, не без того… — Он обиженно запыхтел, догадываясь, что и смелость эта неспроста, есть для того причина.

Маша стояла, привалившись к косяку, все так же скрестив на груди руки, и, презрительно оттопырив нижнюю губу, смотрела на мужа.

— Что, она-то плохо тебя кормит?

— Кто — она?

— Да она! — твердо сказала Маша. — Ведь ходит к тебе в лесничество какая-то?

— А-а… — неопределенно протянул Иван, а про себя подумал: «Тебе можно было, а мне нельзя?»

Налив щей, он начал хлебать.

— Телеграммы тут принесли, — словно невзначай, сказала Маша.

— Телеграммы-ы?.. — Он поднял на жену как будто радостные и озорно-шальные, а на самом деле испуганные в глубине глаза, усмехнулся.

— Сын приезжает, демобилизовался! — Она сказала это с ясной, открытой радостью.

«Вот оно что-о! Вот что-о!..» — Искреннее и легкое счастье засветилось в глазах Ивана.

— А эта, — показала жена, — видать, от сестры твоей. Срочная! — И бросила мужу телеграмму. — Не бойся, не распечатывала, — добавила она с издевкой. — Мне ведь в ваши родственные дела вмешиваться нельзя!

Отложив ложку, Иван нагнулся, поднял с пола телеграмму, распечатал.

Он прочитал раз. Прочитал другой. «Значит, умер… Умер… Ты скажи…»

— Дай телеграмму от сына, — попросил он Машу.

— Это еще зачем?

— Дай! — Он не знал зачем.

Маша принесла из комнаты телеграмму.

Иван читал, но думал свое: «Умер Григорий-то… ты скажи… Умер, да-а… Верно, что старики… Уж тут полный дембель, полный…»

Он сидел, смотрел в окно и мял губами. Со стороны казалось, он думает сейчас крепкую думу, но ничего такого он не думал, просто сидел и повторял про себя: «Умер… скажи на милость. Вот уж дембель так дембель. Полный дембель…»

— Григорий умер, — сказал он Маше.

Вечером он сходил за водкой, сел дома за стол, налил две стопки.

— Выпей, Мария.

Жена подошла и покорно выпила.

— А теперь уйди.

И она ушла, и было так, словно нет ее в доме, незачем быть. О многом мог думать теперь Иван Никитушкин, многое мог вспомнить, да не о том дума. Умер брат Григорий, нет его больше. Простить его или не простить?.. Нет, даже и не в этом дело — кому надо прощать мертвых, кому это надо! Дело проще: ехать хоронить брата или не ехать?

Ехать или не ехать?!

Дорога, по которой шагал Григорий Никитушкин, не простая дорога. Вьется да петляет она к родному поселку, в котором не был сержант Никитушкин с самого начала войны, с самого начала ее, проклятой… Прихрамывая на правую ногу, Григорий почти бежал по дороге, клубилась за ним пыль. Августовское солнце палило вовсю, пот катился по лицу, по спине… Скорей бы домой, домой…

Он вбежал в дом, сильно хлопнув дверью, и кто-то ойкнул испуганно.

— Мир дому сему! — весело сказал Григорий и прислушался. — Есть тут кто?

Стояла тишина. Григорий улыбнулся. Знал он: если такая тишина, обязательно в доме человек (от разведки еще осталось).

— Стрелять буду! — пошутил Григорий. — Ну!

— А я и дома, — выйдя из кухни, отозвалась полненькая девчонка. — Вам кого?

— А ты кто такая?

— Машенька я.

— Чего тут делаешь?

— Нет, сначала — кто вы такой?

Григорий не сдержался — такого смеху и веселья закатил, что соседка, через огороды, перекрестилась: «У Никитушкиных-то чего такое? Свят, свят!..»

— Я — Никитушкин! — объявил Григорий.

— Григорий Иванович, стало быть? — облегченно вздохнула та. — Напугали вы меня. Зачем так пугаете?

— Да ты скажешь, наконец, кто такая?

Но уже негрозно спрашивал Григорий Иванович.

— Машенька я. — И очень важно добавила: — Жена Ивана Ивановича.

— Это какого еще Ивана Ивановича?

— А вы будто не знаете? Братца вашего, Ивана Ивановича Никитушкина.

— Ваньки? Жена? Постой… как жена? Ваньки? Сопляка этого? Да вы что, с ума спятили?! — И вновь закатился, но теперь уже обидным смехом, Григорий Никитушкин. Он был тощий, длинный, и, когда смеялся, смешно было над ним самим: как жердь, вот-вот сломается — стоит, кланяется, руками размахивает.

Машенька тихонько прыснула.

А перед глазами Григория встал Ванька (сколько ему тогда, перед войной, было — двенадцать, тринадцать?): всклокоченный, сопливый… И этот сопляк, этот его младший брат — Иван Иванович теперь? Муж? Жену — девчонку! — заимел? Ну, братцы, думал Григорий, вы как хотите понимайте, а я… А я — ни хрена-то я не понимаю, вот что, братцы!