Лисья нора

Впоследствии, восстанавливая в памяти происшедшее — почему-то при воспоминании об этом делалось как-то не по себе, — Хью никак не мог сообразить, с чего все началось.

По правде говоря, раньше Хью вообще ни о чем всерьез не задумывался. Он был из тех, кто совершает поступки — хорошие или плохие — только потому, что их приспичило совершить. Захотелось срубить дерево — срубил, хотя, быть может, делать этого и не стоило. Захотелось поболтать во время занятий — болтал. Захотелось встать в четыре утра — встал. Захотелось подраться — а такое с ним случалось нередко, — он не долго думая выбирал противника из числа тех, кто оказывался под рукой. (Именно по этой причине он бахвалился перед Чарли Бэйрдом: «Кто испугался? Я? Спорим, что проведу ночь в овраге!») Родители считали своего курносого отпрыска озорным и непослушным. Думать он не желал. «Думай! Думай! Думай!» — часто кричал ему отец.

Но на этот раз все получилось по-другому. На этот раз дело было не в том, что Хью разбил окно, свалился с дерева или подложил червей в постель своих сестер, — на этот раз в случившемся принимала участие вся семья: Хью, Джоан, Фрэнси, мама, папа, а кроме них — и Кен.

То, что случилось, случилось, и с этим к ним в дом пришли изумление, радость, а потом беда. Взрослые повели себя весьма странно. Отец, как громом пораженный, поначалу только таращил глаза, потом стал посмеиваться, словно человек, у которого с головой не все в порядке, но через некоторое время сделался нервным и раздражительным, окидывал маму чудным взглядом, а мама при этом, как девчонка, беспокойно хихикала.

Трудно сказать, с чего все началось. Скорей всего, с приезда Кена или, точнее, с того вечера, когда он приехал. (Сомневаться в этом и не приходится.) Бедняга Кен. А может, и с лисы. Или со всего вместе, если принять во внимание и прочие вещи.

Порой казалось, что беда уже давно притаилась у них в доме и, как листок в календаре, только и ждала, когда придет ее час. Ждала много, много лет. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, а то и все восемьдесят. Таилась и выжидала подобно огромному валуну на краю высоченной скалы, который только и ждет, чтобы вот-вот упасть. А может, подобно незваному гостю, постучавшему в дверь. Уже много лет было известно, что в овраге хоронится нечто дурное. Целых восемьдесят лет.

— А сколько это восемьдесят лет, папа?

— Долго, Хью.

— Ага. Только как долго?

— Не знаю, сынок. Придется тебе спросить у кого-нибудь постарше.

Хью задумался. Пожалуй, он понял, что имеет в виду отец. Человек должен прожить восемьдесят лет, чтобы понять, как это долго.

— А тебе сколько лет, папа?

Отец улыбнулся, и все на свете стало на свои места. Отец уже давно так не улыбался. С тех пор, как все это случилось, он вел себя крайне странно. Но теперь, когда Хью по-настоящему задумался над всем происшедшим, беда миновала, да и Кен уехал к себе домой.

Вечер, когда прикатил Кен, пришелся на пятницу, с которой начинались праздники, а потому в поезде, идущем в горы, было полно туристов с чемоданами и рюкзаками, а также бизнесменов, секретарш и продавцов, решивших навестить родных и близких.

Кен впервые ехал в душном, шумном, переполненном людьми поезде. Взрослые, устав после рабочего дня, читали газеты, книжки или журналы, а то и просто клевали носом, готовые вот-вот уснуть; припозднившиеся покупатели возвращались домой из города и никак не могли отдышаться от вороха своих свертков и пакетов; шумливые группы молодых людей собирались в поход по бушу; отряды бойскаутов распевали те песни, что поются у костра. И рядом с ними — Кен, обычно спокойный, но сейчас настоящий комок нервов. Все они ехали в этом раскачивающемся на ходу шумном поезде, который вышел из Мельбурна в 5.10 в самый канун праздника.

Кен сидел на краю скамейки между двумя толстыми мужчинами, занимая оставшиеся свободными несколько дюймов[1], а на коленях у него стоял тяжеленный чемодан, потому что багажная сетка была битком забита чужими вещами. Он мучился и потел, было неудобно, жарко, а от табачного дыма резало глаза.

Разумеется, он был взбудоражен, ибо еще ни разу в жизни не только не ездил на поезде один, но и никуда один не ходил, кроме как в школу, в близлежащие магазины по маминым поручениям да на игровые или спортивные площадки рядом с домом. По мере приближения этой долгожданной поездки он, мечтая о ней, почему-то представлял себе, что в вагоне никого не будет, что он сядет возле окна и примется считать станции и разъезды, любуясь коровами и лошадьми и прислушиваясь к перестуку колес поезда, который будет мчать его в горы, где живут Хью и Джоан. Оказалось, ничего подобного.

Вагон был набит битком, стоял жуткий шум, а за развернутыми листами газет и широкими спинами пассажиров Кену ничего не было видно. На остановках люди сходили, но влезало еще больше. Его толкали и пихали чужие колени, локти и раздутые рюкзаки. Ему наступали на ноги. В горящие от волнения щеки то и дело тыкались углы чемоданов, а свертки и рукава проезжались по голове. От собственного тяжелого чемодана было и вовсе невмоготу. За всю его жизнь еще ни один час не тянулся так долго.