Как молоды мы были в день побега! Какой восторг должен был охватить нас, когда мы освободились из этого гиблого, удушающего места! Какую радость мы должны были ощущать, сидя в автобусе, неспешно движущемся к югу. Но если мы и радовались, то никак не показывали этого. Бледные и молчаливые, мы смотрели в окно, напуганные всем, что видели.
Свобода. Есть ли слово прекраснее? Нет, пусть даже холодная и костлявая рука смерти готова настигнуть нас и утянуть назад, если Бог отвернется от нас здесь, в этом автобусе. Бывают в нашей жизни такие моменты, когда просто необходимо верить в кого-то.
Проносились часы и мили. Наши нервы были натянуты, потому что автобус часто останавливался взять или выпустить пассажиров, «на короткий перерыв», на завтрак, наконец, чтобы подобрать огромную негритянку, которая одиноко стояла на перекрестке грязной грунтовой дороги и бетонки, проложенной между штатами. Целую вечность она влезала в автобус, потом втаскивала множество свертков… Когда она наконец уселась, мы пересекли границу между Виргинией и Северной Каролиной.
О! Какое облегчение покинуть этот штат, место нашего заточения! Впервые за несколько лет я немного расслабилась – совсем чуть-чуть.
Мы трое были младше всех в автобусе. Крису было семнадцать, и он был потрясающе красив: длинные вьющиеся светлые волосы до плеч, голубые глаза, опушенные темными ресницами. Их цвет напоминал цвет летнего неба, да и сам он был как теплый летний день: делал безмятежное лицо, несмотря на весь ужас нашего положения. Его прямой, прекрасно вылепленный нос внушал мысли о силе и зрелости, обещая, что Крис станет таким же, каким был наш отец, – тип мужчины, от одного взгляда которого сердца женщин начинали трепетать, даже и взгляда не нужно было… Его лицо выражало уверенность, он выглядел почти счастливым. Собственно, он и был счастлив, пока не смотрел на Кэрри, но, взглянув на ее больное бледное личико, начинал хмуриться, и глаза его омрачала тревога. Он стал нервно перебирать струны гитары, висевшей у него на плече, наигрывая «О Сюзанна» и тихо подпевая приятным грустным голосом, который трогал меня до слез. Мы посмотрели друг на друга и одновременно ощутили печаль от тех воспоминаний, что навеяла нам мелодия. Мы словно были единым существом. Я не могла долго смотреть на него – боялась разрыдаться.
Наша младшая сестра свернулась клубочком у меня на коленях. Хотя ей было восемь лет, она выглядела не старше трех – такая она была маленькая, ужасно маленькая и слабенькая. В ее огромных, осененных пушистыми ресницами глазах скопилось столько страшных тайн, столько страдания – гораздо больше, чем мог вынести ребенок ее возраста. Глаза Кэрри были старыми, очень, очень старыми. Она не ждала от жизни ничего: ни любви, ни счастья, потому что все, что было у нее в жизни хорошего, у нее отняли. Она была так слаба и апатична, что казалось, вот-вот перейдет из жизни в смерть. Больно было смотреть на нее, одинокую, такую жутко одинокую с тех пор, как Кори покинул нас.
Мне было пятнадцать лет. Шел тысяча девятьсот шестидесятый год, стоял ноябрь. Я хотела всего, мне было нужно все, и я только боялась, что за всю жизнь не смогу компенсировать того, что уже потеряла. Я сидела в напряжении, готовая зарыдать, если случится еще какая-нибудь неприятность. Как пружина в бомбе с часовым механизмом, я знала, что рано или поздно взорвусь и разнесу всех, кто живет в Фоксворт-холле.
Крис накрыл мою руку своей, словно прочитав мои мысли о том, какой ад я устрою тем, кто хотел погубить нас, и тихо сказал:
– Не надо, Кэти. Все будет хорошо. Переживем.
Он так и остался безнадежным оптимистом. Вопреки всему он продолжал верить, что все, что ни делается, делается к лучшему. Боже, как он мог так думать после смерти Кори? Как это могло быть к лучшему?
– Кэти, – прошептал он, – мы должны восстановить то, что потеряли, и в том числе друг друга. Мы должны принять все, что случилось с нами, и идти дальше. Мы должны верить в себя, в свой талант, и тогда мы достигнем всего, чего хотим. Только так, Кэти, только так! И все будет хорошо!
