Гуси летели ровным клином в высоком прозрачном небе. Базарбай прищурился, запрокинув голову. Если долго смотреть в голубую высь, покажется, что падаешь туда, прямо в небо. Он никому не говорил, зачем уезжает в степь. Скажи кому — в небо смотреть, что люди скажут? Совсем свихнулся Базарбай! — скажут.
Беркут пал на гусиную стаю сверху, от солнца, невидимый в слепящих лучах, ударил, выбивая добычу из воздуха.
Базарбай вздохнул, потер заслезившиеся от света глаза и тронул коня — пора было возвращаться к кочевью. Конечно, жены и домочадцы справятся и сами, но зачем тогда роду глава, если все дела перекладывать на байбише[1]?
Весенняя степь вся покрыта зеленью и цветет — недолго цвести огненным тюльпанам и макам, скоро солнце начнет выжигать все живое, к тому времени надо уйти на за перевал Жамбил и лето встретить у берегов Каратениза, чтобы скот успел нагулять жир к осени и на зимовье у берегов Актениза не голодали люди. Внезапно взгляд задержался на белом пятне среди зелени и алых цветов. Базарбай подъехал туда и увидел в траве женщину. Белое — это было ее платье из невесомого, тончайшего китайского шелка, и зеленый кемзал[2] был цвета молодой травы, а в черных, как ночь, косах, сверкали серебряные подвески, горел во лбу серебряный полумесяц. Лица ее Базарбай не мог разглядеть, оно было прекрасно и сияло, словно чистое серебро — так полная луна сияет в ночных небесах. Базарбай поспешно отвел взгляд и тут заметил, что широкий рукав платья ал от крови. Он спешился и подошел.
— Эй, красавица, помочь тебе хочу! Кто ранил тебя?
Она повернулась к нему и ответила:
— Старая Карагал преследует меня. Держись подальше, добрый человек, не то нашлет она на тебя беду!
— Э, на все воля всевышнего!
Базарбай опустился на колени рядом с ней и рванул широкий рукав. Рана на плече была не от клинка или стрелы — острые когти ее оставили, и еще один удар, словно бы от клюва, пришелся повыше уха — видно, красавица успела уклониться, а густо шитая серебром и прозрачными самоцветами такия[3] смягчила удар, и клюв лишь разорвал кожу, только коса пропиталась кровью. Водой из своего торсыка[4] Базарбай промыл ей раны, перевязал повязкой из шелка от ее рукавов.
— Где твое кочевье? — спросил он, беря своего Сары под уздцы.
— Далеко отсюда. Довези меня до озера Аксу, там сама дойду.
Базарбай усадил ее с собой на коня и повез. Мучила его загадка — не мог он понять, какого она рода, не видел никогда таких украшений и чтоб ни на браслетах, ни на кольцах, ни на ожерелье родовой тамги[5] не было.
Озеро Аксу невелико даже по весне, берега у него топкие и все заросли камышом, а в камышах гнездятся всякие птицы. Там ссадил девушку Базарбай и заоглядывался, ища взглядом юрты.
— Э, а где… — хотел спросить, да умолк. Не было рядом девицы в зеленом кемзале, с косами до пят, с серебряным полумесяцем во лбу и раненой рукой.
Махнул рукой да пустил коня вскачь.
Так и доскакал до брода через речушку, от которой уж близко было до стоянки. У брода стояла юрта — кривая, старая, закопченная до черноты. Перед входом на шестке сидел беркут — страшный и облезлый, как эта юрта. Рядом дымил костер, над ним стояла сгорбленная старуха и помешивала в котле большой ложкой.
Не успел Базарбай поздороваться, как старуха подскочила к нему, зыркнула из-под седых бровей:
— Куда обед мой подевал, ты, бездельник?
Базарбай аж онемел от удивления.
А старуха забормотала под нос себе:
— Только и знаешь, что гусынь обхаживать, глупец. Ишь, луну ему с неба подавай! Цветочки всякие, птички… Езжай, езжай себе, Базарбай из жагалбайлы, я свое возьму, да. Возьму я свое. Девять раз пожалеешь, что отнял мою добычу, ты, глупый человечек! Или тебя в котел сунуть?
День был жаркий, но у Базарбая по спине холодом потянуло.
— Что ты говоришь, почтенная? — выговорил он.
— А ну подойди! — рявкнула старуха и страшно осклабилась.
Базарбай с ужасом увидел, что зубы у нее железные. И ложка в руке — не ложка, а длинная кость. Он сам не помнил, как пустил Сары вскачь через брод — жалмауыз-кемпир[6] боится воды, ни за что через речку не перейдет. Опомнился Базарбай уже далеко, оглянулся — и не увидел ни юрты у брода, ни дыма от костра. Только беркут кружил в вышине.
С того дня не стало удачи Базарбаю. На овец мор напал, а осенью поветрие на людей перекинулось. Помер от него старый Еркен, верный друг и помощник, слегла Равшан, а как отпустила ее лихорадка, так стала кровью кашлять. Но хуже всего — дети заболели. Девять сыновей родили жены Базарбаю, старший уж жигитом стал, усы перед девушками крутил, младший еще в асыки[7] играл, а к исходу зимы ни одного не осталось. Всех взяла болезнь. Байбише ходила черная, слова ни с кем лишнего не говорила, Равшан все кашляла, Майгуль по ночам плакала, днем из рук все валилось. Да и сам Базарбай лучше бы в могилу лег, если бы это хоть кого-то из детей спасло.
Но горе горем, а порядок от века незыблем — весной откочевывать на летовку, осенью на зимовку. Собрались, погрузили имущество на повозки да тронулись.
Год прошел, другой — горе приутихло, верно люди говорят — все проходит. Овцы множились, богатства прибывали, да только для кого все это? Был бы сын — заплатил бы калым за хорошую невесту, была б дочь — в лучший шелк бы одел, дал бы такое приданое, чтоб вся степь дивилась, чтоб муж на руках носил. Но не было больше детей у Базарбая, ни одна из шести жен так и не понесла. Говорили ему люди — возьми молодую, да он не стал. На старости лет к чему женам в глаза колоть? Вместе жизнь прожили, богатство нажили, а детей схоронили. Значит, такая воля всевышнего — чтоб умер бездетным Базарбай из рода жагалбайлы, из племени жетыру.
