Не князю римскому, не наследнику славного рода Каэтани, подарившему нескольких пап христианскому миру, но ученому истолкователю Данте посвящаю я этот краткий отрывок длинной повести.
Вы просветили меня, показав, на какой прекрасной основе мыслей великий итальянский поэт создал свою поэму, единственное произведение, которое писатели нового времени могут противопоставить творению Гомера. До встречи с вами «Божественная комедия» представлялась мне огромной загадкой, разрешение которой не было найдено никем, и во всяком случае не комментаторами. Так глубоко понять Данте, как вы, значит уподобиться ему в величии, но ведь все великое вам близко.
Какой-нибудь французский ученый составил бы себе имя, получил бы и кафедру и ордена, напечатав в виде глубокомысленного исследования импровизацию, которой вы так пленили нас в тот вечер, когда мы отдыхали после прогулки по Риму. Вы, может быть, не знаете, что большинство наших профессоров живут за счет Германии, за счет Англии, за счет Востока или за счет Севера, как насекомые живут за счет деревьев; и, как насекомые, они питаются чужими соками. Но на Италии еще не наживались столь откровенно. Я знаю, никто из наших ученых не оценит моей писательской щепетильности. Ведь я мог бы, обокрав вас, стать ученее всех Шлегелей; но я останусь скромным доктором социальной медицины, врачевателем неизлечимых недугов, хотя бы для того, чтобы отдать дань признательности моему чичероне и присоединить ваше славное имя к именам ди Порциа, Сан-Северино, Парето, ди Негро, Бельджойзо, которые в «Человеческой комедии» олицетворяют сердечный и нерушимый союз Италии и Франции; и союз этот освящаю не я первый: еще в XVI веке моим предшественником был ваш Банделло, епископ и автор озорных сказок, вошедших в великолепное собрание новелл, откуда Шекспир черпал сюжеты для своих пьес и даже заимствовал целые роли, воспроизводя их порою дословно.
Два наброска, которые я вам посвящаю, представляют собою два вечных лика одного и того же явления. «Homo duplex»[1], — сказал наш великий Бюффон[2]. Почему бы не прибавить: «Res duplex»[3]. Все двойственно, даже добродетель. Поэтому-то Мольер и рассматривает с двух сторон всякую проблему. В подражание ему Дидро написал однажды свой шедевр: «Это не сказка», где он создает дивный образ мадмуазель де Лашо, погубленной Гарданом, и тут же показывает совершенного любовника, убитого его возлюбленной. Итак, мои две повести под стать одна другой, как близнецы разного пола. Пусть это лишь плод своенравной фантазии писателя, но она оправдана в таком произведении, где автор стремится воссоздать различные формы, в которые облекается мысль. В большинстве случаев споры возникают по той причине, что существуют ученые невежды, которые так устроены, что видят только одну сторону явлений и вещей, и каждый утверждает, что та сторона, какая ему видна, и есть единственно истинная, единственно правильная. Не напрасно в Священном писании обронены пророческие слова: «Бог обрек мир на распри». Думаю, что уже одно это библейское изречение должно побудить святой престол ввести у вас двухпалатную систему управления, подобно системе, установленной в 1814 году указом Людовика XVIII.
Отдаю под защиту вашего ума и присущего вам поэтического чувства два рассказа о «Бедных родственниках».
Ваш покорный слуга
дeБальзак.
Париж, август — сентябрь 1846 г.
В середине июля месяца 1838 года по Университетской улице проезжал экипаж, так называемый милорд, с недавнего времени появившийся на парижских извозчичьих биржах; в экипаже восседал господин средних лет в мундире капитана Национальной гвардии.
Парижан принято считать людьми умными, но все же некоторые из них думают, что военная форма им несравненно более к лицу, нежели штатское платье, и, приписывая женщинам весьма непритязательные вкусы, они надеются произвести выгодное впечатление мохнатой шапкой и золотыми галунами.
Багровая и толстощекая физиономия этого капитана Второго легиона сияла от самодовольства, которым дышала вся его фигура. По этому сиянию, коим богатство, приобретенное торгашеством, окружает чело удалившихся от дел лавочников, можно было узнать в седоке одного из избранников Парижа, на худой конец бывшего помощника мэра в своем округе. И уж конечно, на его груди, лихо выпяченной на прусский манер, красовалась ленточка ордена Почетного легиона. Развалясь в углу «милорда», господин с орденским знаком рассеянно оглядывал прохожих, и не один из них, как это часто случается в Париже, отнес на свой счет приятную улыбку, предназначенную для отсутствующих прекрасных глаз.
«Милорд» остановился в той части Университетской улицы, которая находится между улицами Бельшасс и Бургундской, у подъезда большого дома, недавно выстроенного на участке, где стоял старый особняк с садом. Пощадив этот старинный особняк, доживавший свой век, владельцы оставили его в полной неприкосновенности в глубине двора, урезанного наполовину ради новой постройки.
По тому, как капитан принимал услуги кучера, помогавшего ему выйти из экипажа, в нем можно было признать человека лет пятидесяти. Есть движения явно затрудненные, с нескромностью метрического свидетельства разоблачающие возраст. Капитан натянул на правую руку светло-желтую перчатку и, не задав ни одного вопроса швейцару, прошествовал к двери, ведущей в апартаменты нижнего этажа, всем своим видом говоря: «Она моя!»
