Большинство произведений Крылова имеют лишь исторический интерес; самая личность его тоже привлекает к себе не сочувственные, а только внимательные и удивленные взоры, и грузная масса равнодушия, какую представлял собою ленивый и сонный старик, никогда не будет обвеяна в потомстве дыханием любви. Но басни его, басни, эта национальная быль, одинаково затверженная дедами и внуками, ярко расцветившая собою наш обеденный разговор, – вот что сделалось любимым достоянием русского народа. Как их автор, Крылов у нас – единственный, ни на кого не похожий, никем не повторенный. Они проникнуты особою незабываемой выразительностью, и ее, с внешней стороны, достигает наш писатель какой-нибудь неожиданной и богатой рифмой, звукоподражанием, аллитерацией, переходом от многосложной строки к двухсложной или тем, что, в своем художественном лаконизме, центр логической и нравственной мысли он сжато заключает в одно слово иди в один стих, короткий, но многозначительный («и стал осел скотиной превеликой», «друг этот был лиса», «то были два осла»). Иногда он мимоходом, даже без отношения к главному сюжету, в спокойно-ироническом тоне, набрасывает целую бытовую картинку, например в басне «Муха и дорожные»:
Гуторя слуги вздор плетутся вслед шажком;
Учитель с барышней шушукают тишком;
Сам барин, позабыв, как он к порядку нужен,
Ушел с служанкой в бор искать грибов на ужин…
Иногда у него – красивый и поэтический пейзаж: с вершины кавказских гор видел орел излучистые реки, цветущие луга и рощи, —
А там сердитое Каспийско море,
Как ворона крыло, чернелося вдали.
Иногда он скажет с изящным остроумием:
Насытил злость комар; льва жалует он миром:
Из Ахиллеса вдруг становится Омиром
И сам
Летит трубить свою победу по лесам.
И какое счастье, что его басни облечены именно в эту живую форму! Что, если бы их мораль, старинная и почтенная, звучала без иронии, без улыбки, без шутливости, – тяжелая, как фигура самого Крылова? Но нет, в проказливой меткости своего стильного языка, в оболочке своей фабулы и лукавой характеристики, они легки, игривы, задорны, и они живут – искристые, свежие, звонкие, – как живет сама жизнь, сама житейская мудрость.
Однако житейская мудрость не есть самое высокое и ценное в мире. То, что проникнуто ею, стелется по земле и не служит идеальным запросам духа. Крылов, любивший в юности посещать базары и шумные площади, разлил по своим произведениям большой и богатый жизненный опыт, и если послушаться его басен, принять их мораль, приобретенную на рынке житейской суеты, то можно хорошо приспособить себя к действительности. Не этому учат великие учители. Этому учить и вообще не приходится, так как на приспособление к жизни сами собою, без чужого Поощрения, направляются заботы каждого. Отсюда басня поневоле мелка.
Да и потому, что она толкует о животных, о растениях, о вещах, она не может вместить в себя человеческой многосторонности и тонкости. Есть, конечно, особая красота в самом приближении к элементарности и наивности существования, в самом замысле не дать людям зазнаться, упростить сомнительную сложность людских отношений, свести ее к немногим и бесхитростным линиям басни и воскресить полузабытое исконное родство человека и животных, для того чтобы в ряде примеров и притч разобрать на отдельные нити всю психологическую ткань жизни. Но этой цели достигнуть нельзя, потому что и для такого художника, каким был Крылов, мир людей и мир животных остаются несоизмеримы. Широкие и крупные штрихи, которые применяет басня, не соответствуют разнообразной игре человеческой физиономии и души в ее наиболее интересных и глубоких проявлениях. Басня только приблизительна. Она скользит по поверхности.
И баснописец не возвышается над другими; то, что он почерпает из окружающего, вполне обыкновенно, и его устами говорит средний человек; в этом – его существенный признак, и в этом – его сила и власть над умами, над средними умами. Он для всех понятен. Крылов всем – дедушка. И говорит он исключительно о том, что бесспорно, по крайней мере – в житейском смысле. Но бесспорна и пошлость, бесспорно все слишком общее, не индивидуализованное, все чуждое оттенков. Поэтому и сюжет басни имеет характер общедоступный. Бродячий, он принадлежит всем; характерно, что на басню не существует права собственности.
Гоголь в заслугу вменяет Крылову то, что он обладал «умом выводов» и был сродни пословице, которая «не есть какое-нибудь вперед поданное мнение или предположение о деле, но уже подведенный итог делу, отсед, отстой уже перебродивших и кончившихся событий». Между тем как раз это и не составляет заслуги, как раз в этом и состоит малость Крылова. Живая пословица русской литературы, Санчо Панса нашего быта, он не имеет никакого a priori. Чуждый «возвышающего обмана», с подлинным верный, не свои требования, идеалы и запросы противопоставил он жизни, а к ней приладил себя, пошел не мудрствуя по ее стопам и в результате явился перед нами как ее внимательный и послушный выученик. Неправда Крылова – в том, что он прав, слишком прав.
Крылов не видит кругом себя ничего сложного; жизнь рисуется ему в общих, прямых и скудных очертаниях, и для него жизненные ларчики открываются просто; незаметны и непонятны ему загадочные и запутанные сплетения. Если жизнь проста и не нужны для нее мудрецы механики, то средний человек, а вслед за ним и баснописец, его покровитель, его певец, не может не относиться к науке и философии с большою долей недоверия. Они представляются ему в свете педантическом и смешном. Здравый смысл – самое надежное руководство, высший трибунал, который удовлетворяет все потребности бытия. Следуйте ему, как это делал огородник, и вам будет хорошо и выгодно; философ же останется без огурцов – а хуже такого жребия, конечно, ничего не может и вообразить себе поклонник здравой рассудительности. Он признает умеренную пользу и скромную цену просвещения; однако пучина знаний для него страшна, и дерзкий ум отважного водолаза находит себе погибельный, но и поучительный конец. Уже с юных дней надо следить за тем, чтобы не напитаться ученьем вредным. Червонец души теряет свой блеск и ценность от чрезмерной культуры; о некоторых приходится даже, в шутку, сказать: «они же грамоте, к несчастью, знали». Несчастье знания расшатывает привычные устои жизни. Мысль, предоставленная самой себе, способна зажечь пожар, в котором погибнут и ее зачинатель, и его последователи. Поэтому не снимайте узды с ретивого коня; упоенный свободой, он сбросит седока и убьется сам, – «как ни приманчива свобода, но для народа не меньше гибельна она, когда разумная ей мера не дана». Вот почему сочинитель – это супостат, худший разбойника; он вселяет безверие, отравляет ум и сердце детей и, что для обывателя особенно страшно, осмеивает супружество, начальства, власти. Он величает безверие просвещением, и если теперь целая страна полна убийствами и грабежами, раздорами и мятежами, то этому виною не кто другой, как именно сочинитель. Вольтеру в аду придется горше, чем разбойнику.
