Несмотря на бесспорную популярность Ленина, его культ долгое время был поразительно безличным – в согласии с партийным идеалом унифицированной массовости и тезисом о пролетариате как слитном коллективном организме, нивелирующем в себе любого индивида (вечное пролеткультовское "Мы"). В первые годы революции воцарилась старая коллективистская мистика Луначарского – примат человеческого Вида над личностью – и теогония горьковской "Исповеди": "Богостроитель этот суть народушко! ‹…› Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую, он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих!" (1).
Изображения Ленина в поэтических и беллетристических текстах подчинялись литературному канону, который, по определению А. Лурье, сводился к показу "революционной народной массы в целом как могучей монолитной силы" (2). Один из глашатаев более поздней, сентиментальной ленинианы, Орест Цехновицер, в 1925 г. констатировал с оттенком благочестивой грусти:
"В большинстве пролетарские поэты и писатели восприняли Ленина, не отделяя его от коллектива-массы. Последнее выявляет марксистское понимание личности, восприятие ее в неразрывной связи с массой, в растворенности в ней ‹…› Личное, человечное, бытовое отметалось в вырисовке Ленина, и оставался лишь образ сурового вождя, – кормчего, рулевого ‹…› Лишь потом, в ярких набросках близких (не писателей) мы смогли наметить подлинный облик Ильичов" (3).
Вспышки интереса к персоне вождя, вызванные в 1918 г. покушением Фанни Каплан и ленинским юбилеем в 1920-м, мало что меняли в общей картине. Исключение составляли разве что немногочисленные еще мемуары. Эпоха все еще одержима марксистской идеей автоэмансипации, родственной многим другим тогдашним движениям, вроде сионизма: "Никто не даст нам избавленья, / Ни бог, ни царь и ни герой. / Добьемся мы освобожденья / Своею собственной рукой". Поэтому культовые потребности режима долго блокируются его же установкой на принципиальное отсутствие героя. Ленин есть самоолицетворение масс, но столь же безличное, всеобщее, как они сами (4). Странная размытость отличает табельные панегирики:
Он нам дорог не как личность. В нем слилась для нас свобода.
В нем слилось для нас стремленье, в нем – веков борьбы гряда.
Он немыслим без рабочих, он немыслим без народа.
Он немыслим без движенья, он немыслим без труда.
Царство гнета и насилья мы поставим на колени.
Мы – строители Вселенной. Мы – любви живой струя…
Он нам важен не как личность, он нам важен не как гений, А как символ: "Я – не Ленин, но вот в Ленине – и я". – А. Безыменский (5).
И общее сердце миллионов людей
В его груди зажглось. -
Г. Шенгели (6).
О, буревестник мировой,
Бушующий миллионами руками.
А. Казин (7).
Такова в точности официальная разнарядка Агитпропа и Главполитпросвета, высказанная, например, К. Радеком:
"Ленин – квинтэссенция рабочей русской революции. Он, можно сказать, олицетворение ее коллективного ума и ее смысла" (8).
"Квинтэссенцию" охотно соотносят с повсеместно пропагандируемой "рабоче-крестьянской смычкой". Крупская по этому поводу говорит об органической связи Ленина как с рабочими, так и с крестьянством, Каменев и другие – о "мужицкой" сути пролетарского вождя (Луначарскому, например, он напоминал "ярославского кулачка, хитрого мужичонку"), – словом, суммарный образ Ильича символизирует союз обоих классов.
Ленин представал не просто олицетворением, но также и осознанным самовыражением рабочего класса, угнетенных масс. "Устами Ленина", как пишет Каменев, вещает "коллек¬тивный разум, коллективная воля и коллективный инстинкт трудящихся масс России" (9); "он был рупором подлинных масс ‹…› был рупором нашей партии; он формулировал то, что росло бессознательно в сердцах и умах угнетенного пролета¬риата" (10).
Согласно Осинскому, "классовые задачи, которые массы уже искали инстинктивно", Ленин умел "выражать в самом ядре, отбросив в сторону всякую шелуху" (11).
Получается, что для "масс" он выполняет миссию производного от них Логоса, т.е.
Бога-Слова (12). Если же принять во внимание богостроительскую догму насчет того, что эти массы суть верховное и бессмертное божество ("начало жизни единое", по слову Горького), рождающее прочих "богов бывших и будущих", то станет совершенно очевидно, что Ленин подвизается в роли того самого сына-Мессии, который у народовольцев призван был спасти Мать – землю или народ. Возникала, правда, некоторая путаница с самим полом этого родителя, представавшего теперь то в мужской, то в женской ипостаси: рабочий класс мог быть отцом, а партия или народная масса – матерью Ильича. Ср. в экстатическом очерке М. Кольцова "Человек из будущего":
"Русь рабочих и крестьян взрастила в муках своего осво¬бождения [ср. родовые муки] из векового рабства лучшего работника всемирного освобождения" (13).
С партаппаратной точки зрения, однако, важнее было представить Ленина порождением самой РКП. В 1923 г., незадолго до неотвратимо приближавшейся кончины вождя, когда обострилась борьба за власть между старобольшевистской элитой и Троцким, Зиновьев в брошюре "В.И. Ленин" писал:
