За близким широким окном висела влажная хмарь, и непонятно было, чего ждать: то ли небо сыпанет припоздалым обильным снегом, то ли ранним и скупым дождичком.
Тюриков откинулся на подушку, замер, вглядываясь в тусклые стекла и прислушиваясь. Тишина. Незамутненная утренняя тишина. За все дни вынужденного домашнего заточения не было такой тишины. Да и вообще он здорово отвык от нее. Не краткосрочной, на час там или два, нет. А от такой вот — продолжительной по времени, затяжной. После монотонного гула турбинного цеха, ставшего за полтора десятка лет настолько привычным, что он долго еще звучал и за проходной ТЭЦ, тишина эта давила на барабанные перепонки, закладывала уши, словно ватными заглушками. В комнате с закрытыми на ночь форточками она казалась осязаемой, вязкой.
Но что это? Откуда?
Нет, показалось… Чуть слышное воркование воды в трубах отопления, едва приметное на слух взбулькивание лишь уплотняли, усиливали эту тишину. Но вот опять… Из заоконной белесой мути вновь донеслось: «Динь-дон… Дон-дон-динь…»
Если бы стоял жаркий июль, в этом перезвоне колоколец не было б ничего удивительного, обычное дело: коровы идут с ночного выпаса по росной приречной поскотине. Но ведь сейчас лишь апрель на ущербе, остатками снежного полога, его грязно-серыми лоскутами покрыты луга; и река, преждевременно разбуженная сбросом теплых вод с энергоцентрали, вся в крепких широких заберегах. И от понимания этой несовместимости, от неожиданности донесшихся колокольчиковых переливов рождались в душе щемящая грусть и неуловимый отзвук чего-то утраченного, давнего. Ощущение это ширилось, обволакивало Тюрикова все сильнее; и вот уже, казалось начисто забытое, полыхнуло на миг с прежним накалом и ушло, оставив лишь сожаление о невозвратности былого.
Такой же зыбкий перезвон колокольчиков-ботал Павел Евдокимович Тюриков, тогда просто Пашка, уже слышал однажды. Было это ни много ни мало, а лет тридцать назад…
Октябрь на исходе, грязный, неуютный. Пашка совсем недавно уехал из родительского дома, впервые попал в большой город, не подозревая еще, что уехал надолго, навсегда. Ритм новой, незнакомой жизни пока не захватил его целиком, и он постоянно был во власти шаткой раздвоенности. Исправно высиживал на занятиях, терпеливо осваивал первую в своей жизни профессию, а душой по-прежнему был в далеком заводском поселке, жил отголосками недавних мальчишеских горестей и волнений.
Тогда он проснулся так же рано и долго лежал недвижно в неуютном безмолвии холодного общежития. И на грани перехода от сна к пробуждению, в этом полувзвешенном состоянии, услыхал берущие за душу переливы колокольчиков. «Динь-дили-дон… динь-дилинь», — донеслось из дальней дали. Затихло. Повторилось снова. Через малое время Пашка пришел в себя, сбросил сонную отрешенность, оглядел комнату, четко представил себе: где он, и что вокруг. Даже подумал с необыкновенной ясностью: «Откуда звук? Близко даже трамваев нет. А тут перезвон». Но ни капельки не усомнился в том, что колокольчики, ему не приснились…
И вот теперь, спустя столько долгих лет, опять повторилось то же самое. Болезнь ли виновата в этом и затянувшееся из-за нее безделье или властный весенний позыв, что безоглядно увлек его в стылый еще апрельский лес, — Тюриков и сам толком не знал, да и не пытался докапываться до первопричины. Он никогда не был охотником. Так, постреливал изредка за компанию с приятелями из чужого ружья. Да и когда это было в последний раз… А тут наслушался от друзей рассказов взахлеб о брачной игре тетеревов, насмотрелся на сборы-приготовления, и его тоже неудержимо потянуло на ток. Ведь он ни разу еще не томился на исходе ночи в шалаше-засидке, не видел тягучего рассвета, постепенно блекнущих звезд на льдистом небе, не слышал клекота токующих краснобровых птиц.
Дальняя дорога по влажной, наполовину заснеженной земле на заброшенные таежные покосы, долгое ожидание утра, скрытное, напряженное сидение в тесном шалашике — все это сразу же дало о себе знать. Несмотря на меховые стельки и шерстяные носки, ноги в резиновых сапогах отпотели при ходьбе, потом сильно застудились, и разгулялся у Тюрикова застарелый ревматизм. Это все детство военное виновато, там начало болезни, в тех давних годах. Сколько часов набродили они по мелководьям в студеной реке! Переворачивали камни, древесные плахи, корье — кололи вилками усатых налимов. Мать жарила рыбу на маленькой сковородке, а то и просто в мелкой эмалированной тарелке — и это было немалым подспорьем в их летнем питании.
А сколько набегано босиком; сперва по майской холодной земле и до самого первого сентября!
Ревматизм этот вынудил Тюрикова в свое время переменить работу. Из-за него он оказался на энергоцентрали, прижился там и ничего уже не мыслил для себя другого. А теперь из-за этой болезни две недели ходил на процедуры и целыми днями томился один в пустой квартире, тоскуя по любимому делу, шумному цеху и своим товарищам.
Одиночество и незанятость, столь непривычные для Павла Евдокимовича, действовали на него тягостно, располагали к раздумьям — чаще всего неприятным и горестным. То, что вчера еще казалось пустяком, мелочью, не заслуживающей особого внимания, сейчас вырастало во что-то очень важное для него, затрагивающее чуть ли не суть всей его жизни.
