Валентине К.
Ехал я как-то в Москву дневным поездом. Было это ранним летом. Посмотришь в вагонное стекло, за ним плывут удивительной чистоты зеленые поля. Воробьи, сорвавшись с проводов, тучами провожают нашу стремительно несущуюся электричку.
В вагоне с каждой стороны рядами поставлены по два кресла лицом друг к другу. Кресла удобные, как в самолете. Хочешь — сиди, гляди в окошко. Хочешь — читай или спи.
В нашем маленьком сидячем купе, кроме уже немолодой женщины с круглым приветливым лицом и тучного дяди, который, чуть тронулись, тут же начал дремать, ехала еще девочка-подросток — длинноногая Таня. О том, что зовут ее Таней, нам сообщила провожавшая ее мама. Танина мама просила приглядеть за девочкой в пути, сказав, что в Москве Таню встретят.
Как только отошел поезд, Таня, поудобней устроившись в кресле, вынула из своего чемодана толстую книгу «Двадцать лет спустя» и принялась ее читать. Но, видно, не читалось. Таня смотрела в окно и скучала.
Купе наше сложилось неразговорчивым. Толстяк всю дорогу спал, лишь изредка перекидывая свою тяжелую розовую голову справа налево. Женщина — она, как и толстяк, сидела против меня — что-то вязала, ловко перебирая множеством похожих на огромные булавки деревянных спиц…
Что касается меня, то, прочитав до конца газету, я тоже вздремнул и, сколько проспал, не заметил.
Открыл глаза я, когда поезд приближался к большому городу километрах в двухстах от Москвы. Толстяк спал. Женщина продолжала вязать. Таня, с закрытой книгой на коленях, всё так же глядела в окно.
В эту минуту пассажирка напротив меня, перестав орудовать спицами, тоже стала глядеть в вагонное стекло. Потом, вздохнув и не обращаясь ни к кому, сказала:
— И всё тут знакомо, и всё будто не так. Город-то уже не тот. Нет, совсем не тот.
Она посмотрела на Таню и, скорее утвердительно, чем спрашивая, проговорила:
— Тринадцать тебе, наверно?
— Двенадцать исполнилось в мае, — отчего-то покраснев, ответила Татьяна.
Женщина понятливо кивнула.
— Теперь все рослые, — сказала она. — Иногда в трамвае такую увидишь — только в баскетбол и играть, а ей шестнадцати нет. Наше поколение поменьше ростом. Война рост приостановила. Да и с чего бы? Питание-то какое было! Откуда взять?..
Она опять взглянула в окно и продолжала:
— Для меня война вот в этих местах прошла, хоть, я и родилась в Ленинграде. Так уж получилось. Здешнее-то ой как памятно!.. В особенности как я от немцев уходила, да не одна.
Увидев, с каким интересом на нее смотрит Таня, да что и я не против послушать рассказ, женщина решилась поведать нам свою историю.
— Вот такая, как ты, я тогда была, — начала она, обратившись к Тане. — Тринадцать мне зимой стукнуло. Вытянулась, ноги тонкие. Кто посмотрит теперь, так и не поверит. Мама, бывало, глянет на меня, вздохнет и скажет: «И до чего же ты худущая, Надежда. Вон и ключицы торчат». Я своей худобы не замечала. Что мне?! Бегала, носилась. На коньках гоняла. Каток-то у нас был рядом, в Таврическом саду. Еле, бывало, дождусь морозов. «Снегурки» под мышку — и на каток… Зимой там по субботам играла музыка. Ну, да не о зиме. Про лето рассказ. Уж куда как лучше началось оно, а кончилось…
Как пришли летние каникулы, отправила меня мама к тете Дарье — ее сестре. Вот в этих местах она жила. Домик у них был на краю, города, на берегу реки. Небольшой такой домик. Хозяйство было: поросенок Борька, куры, козочки. Две их было у тети Даши — Зинка и ее дочка Динка. Динка ростом уже догнала мать, но дурашливая была. Все прыгала, прыгала… А как они меня полюбили!.. Я их кормила, водила пастись на Волгу. Тут вон тоже Волга, ее верховье. Дальше она уж становится настоящей-то Волгой. Недалеко от нас был мост. По нему ходили машины и на лошадях ездили. Большой был мост, деревянный. А по берегу хорошая трава росла, густая, у моста я привязывала нашу Зинку. А Динку и не надо было привязывать, она от матери и так ни на шаг. Только иду, бывало, за ними, Динка увидит и вскачь несется ко мне. Рады, что не бросила их, пришла. Домой как собачки бежали. Зинка впереди, а Динка за ней.
С утра меня все ждали: и козы, и Борька, и курочки. Вставала я рано, чтобы тетя не успела их без меня накормить.
По Ленинграду я не скучала. Чего было скучать? Знала — кончится лето и вернусь домой, в Ленинград.
Весь день я была с тетей. Дядя работал на текстильной фабрике, на другом краю города. Дядя вставал рано. Я и не слышала, когда он уходил. А уж когда тетя зашебаршит по хозяйству, тут я обязательно вскочу и — к своим козочкам, к Борьке: «Здравствуйте, вот и я!.. Как спали?»
Тетя мне говорит:
— И чего ты, Надежда, всё дома толчешься? Пошла бы в город. Сходила бы в кино.
— Успею, — отвечаю. — Мне еще сколько у вас жить!
И вот однажды в воскресенье решила: схожу, пожалуй, в город. В кино «Октябрь» шла картина «Джульбарс». Это про овчарку, которая служила на границе. Так мне нравилась эта картина!.. В Ленинграде смотрела три раза.
Утром попили чаю с горячими лепешками. Ох, и вкусными же были те лепешки! Они блестели от масла, а корочка хрустящая-хрустящая. Никогда не ела потом таких вкусных лепешек.
