Избранное

Влажная мгла весенней ночи плыла над приземистыми домиками Уйпешта[1]. Налетавший порывами ветер вздымал пыль с мостовых и, закрутив спиралью, бросал ее в темное небо. Теокрит, молодой поэт, остановившись в глухом закоулке, где не так дуло, поднял к лицу пальцы с розовыми ногтями и осторожно сдул с них пылинки. На нем был светлый, английского сукна костюм и шелковая рубашка. Теокрит продрог до костей. Он давно бродил здесь, пытаясь выйти к Дунаю, но никак не мог выбраться из лабиринта безликих, похожих одна на другую улиц, где едва попадалось светящееся окошко и лишь редкие фонари на углах бросали на землю колеблющиеся пятна света. В желтых лучах фонарей толклись, словно надеясь согреться, рои ночных мошек и мотыльков.

Теокрит вышел к маленькой площади; строгий серый квадрат освещенного электрическим светом асфальта одним видом своим успокаивал нервы, растревоженные тьмой и ветром. Теокрит поднял голову, вставил в глаз монокль и некоторое время молча смотрел на бегущие в небе тучи. Из отдаленной корчмы доносилась пьяная песня.

Он устал, но в этих местах нечего было надеяться найти машину. Мимо с грохотом прокатила телега, груженная овощами; Теокрит не отважился на нее попроситься: так несло от телеги тухлой капустой. Вдруг откуда-то долетел непонятный шум, приглушенный многоголосый ропот.

Поэт двинулся в том направлении и оказался на обширной, редко обсаженной деревцами площади. В середине ее вкруг стояли скамейки, островками темнела трава, торчали низенькие кусты. На скамейках тесно сидели люди — вытянув ноги, навалившись на плечи соседей или скрючившись в неудобной позе, головой на спинке скамьи; люди лежали и на траве, ничком или навзничь, ища защиты от холода в испарениях чужих тел. Черная эта масса с торчащими там и сям конечностями шевелилась, подергивалась в пыли, как огромное многоногое насекомое. Из монотонного бормотанья порой, словно пена на гребне волны, вырывался натужный всхрап — и, слабея, опять тонул в общем гуле. Люди — и на земле, и на скамьях — самозабвенно и беспрерывно чесались.

— Господи, что это? — вопросил Теокрит, обозревая открывшуюся картину.

— Господи, что это? — вопросил он. — Откуда это диковинное стадо, это сборище дряхлых козлищ? Откуда оно, это полуночное воинство, здесь, в такой час, под открытым небом? Что за мерзостные обноски укрывают иссохшие, дряблые эти тела! Что за дыры, что за лохмотья! Что за гнусные, зловонные тряпки: они не видали воды и солнца с того самого дня, как были сотканы! И почему эти мешки с костями так свирепо скребут себя? Словно хотят доказать богу, что они еще живы…

Он приблизился к ближней из групп на земле, приподнял светло-серую мягкую шляпу и сказал:

— Откуда вы здесь, добрые люди?

— Из Народного дома, — ответил какой-то старец, лежавший с самого краю, и затряс лиловатой бороденкой. — Из Народного дома, что на улице Ваг.

— Но позвольте спросить, как вы попали сюда из Народного дома на улице Ваг? — продолжал Теокрит. — Почему вы ютитесь здесь, под открытым небом, сбившись в кучу, словно евреи на берегу Красного моря?

— Клопов у нас морят, — ответствовал старец и яростно стал чесать себе спину, тщетно силясь достать рукой до левой лопатки. — Вот и остались мы на две ночи без крова, в наши-то годы.

Теокрит, пораженный, отпрянул назад.

— И сколько же вас? — спросил он.

— Четыреста человек, — сказал старец, пытаясь теперь уже левой рукой дотянуться до правой лопатки и не переставая царапать спину.

— Четыреста человек! — повторил Теокрит. — Четыреста человек!

Четыреста стариков и старух лежали вповалку на пыльной замусоренной земле и с жалобным, блеющим плачем, со стонами и причитаниями расчесывали костлявыми пальцами немощные свои члены. Перед внутренним зрением Теокрита появились четыреста гигантских клопов: каждый с собачьей преданностью держался у ног своего хозяина, время от времени запуская в него острые когти и погружая хищный насос-хоботок. При этом глаза у них загорались хищным пламенем, ржаво-красный покров на спине сладострастно подрагивал. Молва почему-то считает этих верных друзей человека немыми — Теокрит ясно слышал их несущийся с разных сторон удовлетворенный писк.

Он медленно зашагал меж лежащими на земле группами. Остановился перед одним стариком. Непонятно было, спит тот или бодрствует: веки его были сомкнуты, но тело подергивалось, а длинные руки, красные рукава на которых доставали лишь до локтей, механическими движениями царапали ноги то с одной, то с другой стороны. Беззубый разинутый рот его время от времени растягивался в улыбку, издавая негромкий торжествующий вскрик; так стрелок, после долгого утомительного выжидания поражающий цель, не способен сдержать свою радость. Рядом с самозабвенным стрелком сидела, согнув колени, холерического типа старуха и с таким исступлением скребла пальцы ног, словно задалась целью вырвать их и завязать узлом…

— Ах, добрый барин, — сказала она с покрасневшим от бессильной злости лбом, — ничего нет хуже, поверьте мне, чем укус на подошве ноги. Как бы ты ни чесал, какой способ ни применял, ничего не поможет. Знаете ли вы, добрый барин, что волдырь от укуса, равно как и зуд, могут быть весьма разными: все зависит от того, какая тварь и в какое место тебя укусила. После блохи, скажем, чешется по-иному, чем после вши, клопа, комара, мухи зеленой, мошки и мухи домашней, по-разному чешется на гладкой коже и на коже морщинистой, на мягкой поверхности и на твердой, возле кровеносной жилы и в волосах. И сколько видов зуда, столько же способов расчесывания; это целая наука, добрый барин! Для людей с холодной, соленой кровью хорош один способ, а со сладкой, горячей — другой; женщины чешут волдырь не так, как ваш брат, мужчина. Чтобы не говорить зря: укус обыкновенной, или домашней, блохи только самые примитивные и невежественные люди расчесывают ногтями, и подобное варварство, добрый барин, следовало бы запретить под страхом смерти, ибо в таких случаях показано лишь осторожное массирование пораженного места большим пальцем, обильно смоченным слюной. Есть сухое расчесывание и есть влажное; правда, последнее может с пользой применяться теми, кто в этом деле несведущ и обходится простыми средствами. Но возьмем клопа, добрый барин! Если у вас искусан живот, то скорее лягте навзничь и надуйте его, чтобы натянуть кожу, а затем пальцами нежно поглаживайте волдырики да следите, чтобы ногти касались кожи едва-едва: для простоты представьте, будто вы чертите на животе тончайшие, с волосок, параллельные линии. Через две-три минуты, добрый барин, вы почувствуете огромное облегчение; такое вот ощущаешь, когда выпьешь соды и затем зубы почистишь на ночь. Чуть еще не забыла: живот можно чесать только сверху вниз, и избави вас бог водить пальцами снизу вверх и тем более в обе стороны. Этот случай, могу вам сказать, из самых простых. Куда хуже, коли укус придется ниже живота, об этом я даже и говорить не хочу. Сюда относятся и укусы под мышками, на внутреннем сгибе колена или локтя, вообще в углублениях между складками и морщинами… тогда как укус на лопатках — случай в общем-то легкий, тут скорей от досады изводишься, ибо лопатки нам столь же, увы, недоступны, как царство небесное. Очень скверная штука, добрый барин, зуд на кисти руки или на суставах пальцев, все равно, с какой стороны; и не менее неприятен, хотя, так сказать, и совсем иной на вкус, волдырь на ладони, особенно если вас укусило совсем юное насекомое: молодые клопы, как известно, неуемны, словно козлята. В этом случае самое разумное — пострадавшее место посыпать мелким влажным песком и сперва без усилия, а потом все энергичнее растирать его круговыми движениями. И еще, добрый барин: есть такие виды укусов — прежде всего на покрытой волосом коже, — от которых лучшее средство расцарапать волдырь до крови. Есть клопы, добрый барин, злые, что твоя кобра; эти сосут кровь понемножку, но человек и так от них звереет. А есть жадные, будто свиньи; эти столько жрут, что потом прямо слышишь, как они рыгают и отдуваются. Есть совсем смирные особи: с этими можно было б вполне ужиться, если б еще научить их, где дозволено кусать, а где нет, чтоб не мучили зря человека. Ведь иной раз, добрый барин, до того доведут человека, что и науку забудешь и, подобно Иову, готов сесть в кучу мусора и всего себя искромсать осколком стекла. Так бывает, когда цапнут тебя за подошву; ни один способ не действует: ни сухое расчесывание, ни песок со слюной, ни песок без слюны, ни прищипывание, ни похлопыванье, ни облизыванье — что в других случаях средство весьма эффективное, — ни покусывание, ни высасывание; нет толку даже от жесткой щетки, которую мужчины заменяют часто собственным щетинистым подбородком; не помогает ни камень, ни нож, ни край жестяной кружки — ничего, кроме молитвы!