Напоминаю читателю, что, когда я сочинял эту пьесу, цезарь, послуживший прототипом ее главного героя[2], еще не лежал у наших ног, низложенный и побежденный, а командовал победоносными легионами, с которыми мы отчаянно сражались. Многим он внушал такой страх, что они не могли простить мне моего бесстрашия; считалось, что я легкомысленно и глупо играю с огнем. Однако я прекрасно отдавал себе отчет в своих поступках. И цезарь в моей пьесе тоже отдает себе отчет в том, что происходит. Но во время войны наше общественное мнение заняло очень странную позицию: стоило человеку усомниться в абсолютном совершенстве немецкого государственного устройства, или в макиавеллиевской мудрости немецкой дипломатии[3], или во всеведении немецкой науки, или в безусловном понимании немцами исторических процессов — стоило человеку выказать малейшее сомнение в том, что для борьбы со столь превосходно оснащенным противником надо, не давая себе ни минуты отдыха, непрестанно и яростно трудиться, энергично суетиться, попрошайничать и блефовать (даже если это лишь поглощает наши силы и подтачивает нашу решимость) — и этого человека обвиняли в прогерманских настроениях.
Теперь, когда все это позади и исход сражений показал, что мы вполне могли себе позволить смеяться над обреченным Верховным Инкой, я снова попадаю в затруднительное положение: теперь может создаться впечатление, что я бью лежачего. Вот почему я предваряю эту пьесу напоминанием, что, когда она писалась, цезарь еще не был повержен. Я внимательно перечитал текст, и на всякий случай вычеркнул все, в чем можно усмотреть нечестные приемы боя. Я, разумеется, воспользовался старинной привилегией комедии высмеивать причуды цезаря — и при этом достаточно свободно и даже нагло пользовался вымыслом, дабы освободить себя и своего героя от необходимости следовать историко-биографическим фактам. Но я, конечно, предал бы эту пьесу огню, а не суду публики, если бы в ней содержался хоть один выпад против поверженного врага, на который я не решился бы в 1913 году.
Раздвижной занавес закрыт. Из-за занавеса появляется английский архидиакон. Он чрезвычайно раздражен. Говорит, обращаясь к кому-то позади занавеса.
Архидиакон. Запомни раз и навсегда, Эрминтруда: мне не по карману твоя привычка к роскоши. (Подходит к лестнице, ведущей со сцены в партер, и с мрачным видом садится на верхнюю ступеньку.)
Из-за занавеса появляется модно одетая дама: она смотрит на архидиакона с молчаливым упрямством.
(Продолжает ворчливым тоном.) Дочери английского священника должно быть вполне достаточно ста пятидесяти фунтов в год, тем более что мне стоит большого труда выделять тебе эту сумму из семейного бюджета.
Эрминтруда. Ты не простой священник, а архидиакон.
Архидиакон (сердито). И все-таки мои доходы не позволяют мне содержать дочь в роскоши, не подобающей даже особе королевской крови! (Вскакивает на ноги и раздраженно оборачивается к ней.) К чему вы это сказали, мисс?
Эрминтруда. Ну, знаешь, отец! «Мисс»! Стыдно тебе так обращаться со вдовой.
Архидиакон. Стыдно тебе так обращаться с отцом! Твой злополучный брак был чудовищным безрассудством. Тебя приучили к образу жизни, который тебе решительно не по средствам — который мне не по средствам, — у тебя вообще нет никаких средств. Почему ты не вышла за Мэтью, моего лучшего викария?
Эрминтруда. Я хотела, а ты мне не позволил. Ты настоял, чтобы я вышла за Рузенхонкерса-Пипштейна.
Архидиакон. Я хотел устроить тебя как можно лучше, дитя мое. Рузенхонкерс-Пипштейн был миллионером.
Эрминтруда. Откуда ты знал, что он миллионер?
Архидиакон. Да ведь он приехал из Америки! Конечно, он был миллионером. К тому же он доказал моим поверенным, что в момент заключения брака у него было пятнадцать миллионов долларов.
Эрминтруда. Мне эти поверенные доказали, что в момент смерти у него было шестнадцать миллионов. Он действительно был миллионером и остался им до конца.
Архидиакон. О мамон, мамон! Я наказан за то, что преклонил колена перед богатством. Неужели от твоей доли наследства ничего не осталось? Мы считали, что тебе обеспечено пятьдесят тысяч долларов в год. И ведь только половина ценностей казалась спекулятивной — остальные деньги были в гарантированных акциях! Куда все это делось?
Эрминтруда. Спекулятивные акции все время падали, а гарантированные приходилось продавать, чтобы платить долги по спекулятивным, — пока вся эта лавочка не лопнула.
Архидиакон. Эрминтруда! Как ты выражаешься!
Эрминтруда. О господи! Как бы ты выражался, если бы у тебя отняли пятьдесят тысяч в год? Короче говоря, я не могу жить в нищете, как у вас принято.
Архидиакон. В нищете!
Эрминтруда. Я привыкла к удобствам.
Архидиакон. К удобствам!
Эрминтруда. К богатству, если тебе угодно. К роскоши, если желаешь. Называй как хочешь. Я не могу жить в доме, на содержание которого тратят меньше ста тысяч долларов в год.
Архидиакон
