Ему…
Кому это — ему? Стоп.
Мне же. Мне! Любопытная мысль пришла мне в голову…
А ну-ка тормозни! Словно мысль может прийти в иное место.
Или таки может?
Чушь какая-то. Нет, ну честное слово!
Ох, ерунда…
Может. Еще как может!
Если б кто-нибудь сейчас наблюдал за мною со стороны, головы бы он точно не увидал. Головы? Го-ло-вы??? А все остальное где? Ни рук, ни ног, ни… Шайтан! Кто-нибудь, говоришь? Да ты и сам себя не видишь, приятель. Тебя ж нет!
Меня? Больше? Нет?
А ведь минуту назад был. Всего минуту. Отлично помню. Или…
Или тело не есть главное в человеке? Лишь воплощение души? Контейнер. Биологический, сложный, самодвижущийся, но… Просто ящик? Сейф? Хм…
Постой-постой-постой. Успокойся. Просто подумай. В конце концов, мысли все-таки куда-то приходят, верно? Не могут же они просто так концентрироваться в воздухе. А потом типа выпадать в осадок. Как песок в отстойнике… Ох, мамочки…
Нет, нет, нет! Я не умер! И не сошел с ума, это уж точно…
Точно? Тогда почему же я перестал себя ощущать и видеть? И в честь какого события продираюсь сквозь этот ужасный лес?
Ох… Все как-то неправильно. Все не так!
Я иду? Да. Шагаю прямо сквозь деревья. Буквально. Сквозь стволы — тонкие, толстые, прямые, кривые… Одежда не рвется. Ах, да! Шмотья-то на мне тоже… Охохо… Ничего от меня не осталось. Жил человек, не тужил… Так говорят? Да какая теперь разница?! Жил человек… Жил, жил, жил… И опа! — нет его. Как раз про меня поговорочка… Очень смешно.
Смешно? Тебе еще смешно???
Ужасно! Но смешно.
Кошмарно. Но смешно. Страшно…
Страшно интересно, куда я подевался?
— Ахрамей Ахрамеич, батюшка! Куды вашу панелию положить? Ох и тяжела, потрошина псиная! Все персты оттянул, покудова до сюдов дотащил.
— Поставь вон к стене. И послушай-ка меня, Тихон. Что за словечками ты сыплешь? Потрошина! И ведь слово-то какое подобрал… Негоже так про тонкое изделие. Нда… Не зря у вас говорят, век живи — век учись. И языку, а как же? Потрошина псиная… Вот ведь сказал… И вродь без скверны, но обидно… Диаволе что творится! Вот на кой, скажите мне на милость, вздумалось матушке Лизавете Петровне переносить целый кабинет из Зимнего? За тридцать верст! Что мы теперь, каждый год его двигать туда-сюда будем? Слышь, Антоша? Сам-то ты на сей счет чего разумеешь?
— Ничего. И ты, друг мой, рассуждал бы поменьше. Велено — делай. Чай, не задаром. Тебе на то из казны чистогоаном воздается. Прикажет матушка-императрица каждый год перемещать — каждый год и станешь. Тоже мне, шишка на ровном месте выросла. Государыни желания осуждать он отважился! Басурман и есть басурман. И да — не Антоша я тебе. Антон Иванович. Точка. Сколько поправлять можно? Ладно, тет-а-тет, а то при холопах! Удумал он Лизавету Петровну срамить, а заодно и меня… Отметь себе крестом на лбу, Варфоломей Варфоломеич — что приказов государыни касается — рожа твоя сияет неизменно довольная, а мнение никому не интересно. Сибирь-то — она, брат, только в сказках далече.
— Ну что ты, ей-Богу, Антон Иваныч? Распыхтелся, как самовар! Тишка, во-первых, человек. Холопом назван? Да пусть его! Но ведь и как сын, знаешь сам. Запамятовал, что батюшка мой его самолично отварной печенкою потчивал. С руки, как кенора. Охохо… Выходили мы в тот раз Тишу от такой напасти — не приведи себе Господь. Черную кровь отвести — это тебе не занозу из пальца вынуть. Нет, Антон Иваныч. Будь так добр, Тихона моего за простого холопа не держи. Наш человече. Не продаст, хоть и на каторгу пойдет. Верный… Слыхал, как изделие-то назвал? Псиной потрошиною!
— Емко, согласен я. Не в бровь тебе, а прямо в глаз. Изделие! Огроменное, тяжеленное, да все разваливается, коль не так ухватишь, собака… Не удивлюсь, сам так обзовешь, как к стеночке крепить начнешь. На что, кстати? Замочки хитрые сработаешь? Алибо на крюки, как в прежние разы? А? Впрочем, ладно, не мроя беда… До Тишки же твоего… Защищаешь парня, а он, между прочим, простой вор. Холоп есть холоп. Верный, не верный…
— Ну что же ты брешешь-то, Антоша… свет Иванович? Зачем парня зря обижаешь? Тоже мне, вора он нашел!
— А что? И нашел. Послушай, что скажу. Не сам выдумал. Люди, помнится, баяли. Мол, когда отче твой, земля ему пухом, тонкости речи нашей по приезду в Империю разбирал, этот самый Тишка на его коленях сидел, куренок неразумный, да всю брехню богопротивную на басурмансую манеру вслед за стариком перевирал. Пользовался привязанностью мастера. Вор! Ведь уворовывал, пусть не вещь, но словеса. У холопа твоего, друг мой дорогой, и ныне замашки буйна отрока. Чуть что, ерепенится, аки кнежич. Знает, подлый человечишко, твое к нему благорасположение. Вот и ходит руки в боки. А при тебе кудахчет, чтоб тебя же, дурака мягкотелого, повеселить… Куренок и есть, пусть переросток. Но славный, славный… Того не отнять. Точно ты сказал — на каторгу замест тебя запросто… Тьфу меня! И ты быстро сплюнь, дабы не накликать…
* * *
Антон Иванович выполнил приказ императрицы. Янтарный кабинет в Царском Селе.
«Теперь дело за Варфоломей Варфоломеичем, — думал про себя Лефорт, удобно расположившись в карете на подушках. — Мастер толковый, соберет все, сделает в лучшем виде. Сомнительно, что матушка Лизавета Петровна останется недовольною… Растрелли-сын — истинный клад для новой России. Подобных умельцев во всем мире не сыскать. Надо пользовать все премудрости его, все таланты… Пока не издох, чертов гений. Да… Варфоломеюшка знатной форы и отцу своему дал. Тот хоть и искусным художником слыл, да окромя коней за собой ничего, почитай, и не оставил».
