Михаил Николаевич Щукин
Имя для сына
Роман
Сердца!
Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.
Вас. Федоров
1
Из-за крутого желтого яра выкатывается красавица Обь, вытягивается гибким серебристым телом, раздвигает берега, неспешно, величаво несет себя, словно хочет задержаться и досыта наглядеться на крепкие, осадистые дома старинного Крутоярова. Будто еще одна река, сработанная из кирпича и дерева, тянется поселок вдоль правого берега. Два века любуется Обь на Крутоярово, два века плывет мимо него, унося все новые и новые воды к далекому холодному морю…
Родная земля! Вот она! Вот она, Обь-красавица! Вот он, родной дом!
Лили дожди на него, снега падали, ветры стучались со всех четырех сторон, сушила жара, мороз тискал, а он стоял по-прежнему, крепко и надолго срубленный, только слегка чернел да прочней врастал в землю. Оставался до калитки один шаг. Андрей перевел дыхание и шагнул. В темноте сразу нашел крючок, открыл. Подковки тяжелых матросских ботинок глухо стучали по короткому деревянному настилу, проложенному от калитки до крыльца. Как все-таки долго тянутся они, последние минуты, дольше, чем три года, дольше, чем длинная дорога с бесконечными пересадками, дольше, чем восемь часов в поезде, от города до родного Крутоярова. Быстрей хотелось, но сердце замерло, сухо стало во рту, и Андрей прислонился к косяку головой. Иней на дереве таял от тепла, маленькая капля скатилась по виску, потом по щеке…
Легкий стук в тишине, а стояла как раз середина темной ноябрьской ночи, показался слишком громким. На него долго не откликались. Но вот вспыхнули ярким светом окна, на снег в садике упали искрящиеся квадраты, и в сенках послышались торопливые шлепающие шаги. Опережая вопрос, он прижался к двери.
— Это я, тетя Паша, я, Андрей…
— Ой, господи… — Шарила руками, никак не могла найти в темноте защелку. — Господи, да где она… — И заплакала.
Дверь наконец отворилась. Он обнял тетю Пашу за широкие мягкие плечи и задохнулся от родного знакомого запаха. Тетя Паша потянула его за рукав.
— Да что же мы на улице-то, Андрюшенька. Проходи, проходи.
Она усадила его за стол в комнате, сама примостилась рядом.
— Дай хоть посмотрю как следует. Орел стал, прямо орел. Весь в отца, помню, Егор с фронта пришел… встали бы с матерью, глянули…
— Не надо, тетя Паша, потом. Потом. Лучше расскажи, как ты живешь.
— Чего про старуху говорить, только слова зря тратить. А чё расселась, ты, поди, голодный. — Она проворно поднялась. Маленькая, круглая, зашлепала по кухне…
Андрей снял бушлат, разулся у порога, с удовольствием прошелся босыми ногами по мягким чистым половикам, по всем трем комнатам. Дома наконец-то.
Они долго беседовали, старательно обходя то, о чем не хотелось пока говорить — о недавно умершем отце Андрея. За окном истаивала холодная ночь, стекла затягивало тонким ледком, а на небе ярче, чеканней горел серпик месяца. Неожиданно зашипело радио, пропикало шесть часов. Андрея неудержимо потянуло в сон — последние двое суток он почти не спал. Уснул сразу — нырнул в мягкую прохладную постель, в уют тугих, высоких подушек — и уснул.
Тетя Паша осторожно погасила свет, сняла тапочки и босиком, неслышно прошла на кухню. Взялась убирать со стола, но ей показалось, что тарелки звякают слишком громко, махнула рукой и села на табуретку. Она горько вздыхала и думала о веселой, ладной семье, которая жила в этом доме. А жили здесь ее старший брат Егор Агарин и его жена Наталья, жили, растили двух сынов — Николая и Андрея, — а потом свалилось несчастье. Умерла Наталья. Егор после ее смерти не женился, и одинокая Павла, которой не повезло с мужиком, перебралась к брату, стала хозяйничать в доме и присматривать за парнишкой. Время не стояло на месте. Николай давно уехал в город, Андрей ушел служить. Казалось, жить бы да жить Егору. Жить да радоваться, глядя, как взрослеет младший сын. Но открылась старая военная рана, и он сгорел за какие-то две недели. Андрей был в плавании, и ему не удалось приехать на похороны отца.
Она снова вздыхала, думала, что сегодня надо будет рассказать, как умирал Егор, о том, что говорил напоследок. А не только рассказывать — про себя вспоминать было тяжело. По-бабьи жалела всех Агариных, живых и умерших. Не спала, слушала, как ровно и спокойно дышит Андрей. Светало. Голубоватые потемки лежали на сугробах, редели и таяли…
После обеда, выслушав рассказ тети Паши, Андрей отправился на кладбище. Никого не хотелось встречать, надо было побыть одному, и поэтому сразу от дома он свернул в переулок, к кладбищу добирался узенькой тропинкой по кромке бора.
До могилы пришлось брести по сугробу. Низенькая железная оградка, пухлый, еще не улежавшийся снег. Деревянный потрескавшийся крест и маленький железный памятник с невыцветшей еще краской. Навалясь на оградку, Андрей смотрел на могилу, и не было ни слез, ни слов, только сильно стучало сердце, и стук его упруго отдавался толчками в ушах. Прилетел снегирь, уцепился тоненькими лапками за жестяной венок, клюнул розовое пятнышко краски, видно, принял за ягодку, поднял головенку, покрутил ею, клюнув еще раз, жесть тихо звенькнула. Снегирь порхнул на оградку и долго недоуменно смотрел на пятнышко, которое его обмануло.
