Полозья плетеной кошевки весело резали голосистый снег. Ходкая тройка пыхала паром, бойко рассыпала по лесной дороге стукоток копыт. С полудня накалился мороз, вошел в раж и настырно полез под волчью полсть [1], добираясь до ног через боярковые пимы. Дюжев ворочался, кряхтел, глубже запихивал ноги в сено, но пальцы, отмороженные еще по молодости, все равно немели, и по телу проскакивал крутой озноб, окатывал спину гусиными пупырышками. Ресницы смерзались, борода взялась куржаком, как лошадиная холка. Дюжев выпростал руки из собачьих мохнашек, отломил наледеневшие на усах сосульки, зябко передернул плечами — студено! Выскочить бы сейчас из кошевки, пробежаться, разгоняя кровь для сугрева, да не тут-то было: отбегал Дюжев. С позапрошлого года он хворал грудью и маялся, досадуя на немощь, тяжелой одышкой.
«Оно и вправду народ бает, — невесело размышлял Дюжев. — Когда дитя падат, ему Бог перинку стелет, а старый шмякнулся — ему черт борону подсовыват». Борону не борону, а крепко оплошал в позапрошлом годе именитый томский купец Тихон Трофимович Дюжев. Возвращался он из магазина пешком до дома — поразмяться хотелось, целый день просидел за столом, приводя в порядок счета. Потемки уже наползли, звезды высыпали. Дюжев идет, любуется, от трудов праведных отдыхает. Вдруг чует — кони в спину храпят. Озирнулся — нате вам: варнаки-кошевочники! Выглядели богатую шубу, кинулись за добычей. Варнаков потому называли кошевочниками, что промышляли они на легких, плетеных кошевках и гонких тройках. Вылетят из-за угла, как черти крылатые, накинут аркан на одинокого бедолагу и — гей-гей! — за город. Там обдерут, как липку, и бросят голодным волкам на поживу.
Так вот, озирнулся Дюжев и присел. Аркан прямо над головой свистнул — мимо! Дюжев крутнулся, поймал летящую веревку правой рукой, а тут и коровья глыза, для упора, под ногой оказалась. Уперся и сдернул на землю кошевочника, который аркан бросал. Ну уцелел, славуте навуте, беги домой без оглядки, чтобы подол у шубы заворачивался. Так нет, не тот нрав у Тихон Трофимовича. Решил еще и поучить варнака. Подскочил к нему — и раз да другой — по сопатке. А больше не успел. Кто знал, что следом еще одна тройка летела с таким же темным народом. Эти не промахнулись, в аккурат на шею аркан навесили. Дюжев только и успел обеими руками за него ухватиться, оберегся, чтобы горло удавкой не захлестнуло. Бухнулся плашмя на снег, да со всего маху, и пошел бороздить улицу грудью. Трах, трах, по ухабам, по глызам — сама смертушка в ухо повизгивает. Но попался на свертке одинокий столб, Дюжев изловчился и успел закатиться за него. Шваркнуло его о столб головой, чуть руки вместе с арканом не вынесло. Дерево затрещало, а натянутый аркан ослаб. Дюжев подхватился на ноги и — в темный переулок, что есть духу. Когда отбежал и опамятовался, увидел, что веревку в руках держит, а на конце веревки груз болтается. Подтянул — а это задок от кошевки. Конец аркана к задку был привязан, вот и выломило. Бычья, надо сказать, сила со страху проснулась.
А грудь Дюжев зашиб. По докторам ездил, бабки-знахарки лечили — без толку. На ровном месте, в неторопком шаге задыхался. Куда еще хуже!
Он шевельнулся, стараясь удержать ускользающее тепло, взбодрился, отгоняя невеселые думки, и вслух бедовым голосом высказал:
— Ничо-о, детинка с сединкой завсегда пригодится!
— А? — обернулся с облучка ямщик. — Чего сказывашь, Тихон Трофимыч?
— Да заморозил ты меня, Митрич, до самого гузна. Пошевели лошадок, пошевели. Не Ваньку-косоротого везешь — Дюжева!
— Эт мы могем! — добродушно отозвался Митрич, привстал с облучка и раскрутил над головой кнут. — Уй-ю-юй!
От визга кони прижали уши и коренник перешел в галоп, а пристяжные, не сбиваясь с рыси, наддали ходу. Быстрее замелькали сосны, ветер кольнул в лицо морозными иглами, и Дюжев наглухо закрылся воротником шубы. Раззадорился Митрич, расшевелил коней, тройка неслась, как ласточка, оставляя за собой клубки белесого пара. Длиннохвостая сорока сорвалась с ветки, застрочила в сторону Огневой Заимки, заполошно тараторя во все горло, что важный гость уже на подъезде.
Тройка вынесла на горушку; Митрич, подсигивая на облучке, заорал благим матом, пужнул коней для полного разгона, пошире расставил ноги и приосанился — в деревню въезжали, требовалось форс держать.
