Я так любила раньше это время года. Поленницы дров у двери, пахнущие древесным соком и напоминающие о лесе. Копны сена, золотистые в лучах послеполуденного солнца. Глухой звук ссыпаемых в корзины яблок. Сама природа придавала людям уверенность в том, что все будет хорошо: дети будут в тепле и сыты, когда придет зима и выпадет снег. Я любила гулять по яблоневому саду и ощущать под ногами скрип упавших на землю плодов, вдыхать полной грудью насыщенный, сладковатый запах подгнивающих паданцев и сырого дерева. В этом году стога сена стоят лишь кое-где, да и дров запасено совсем немного, впрочем, это меня не особо волнует.
Вчера в дом священника привезли телегу яблок. По большей части побитых, с пятнами. Но нам еще повезло. Ведь так мало осталось людей, кто мог бы собирать яблоки. Так мало людей, кто может вообще хоть что-то делать. А те из нас, кто остался в живых, ходят как в полусне. Мы все страшно измотаны.
Я взяла хорошее яблоко, нарезала его тоненькими ломтиками и отнесла в затемненную комнату, где он целыми днями сидит молча, не двигаясь. Руки его лежат на Библии, но он теперь никогда не раскрывает ее. Я спросила, не хочет ли он, чтобы я почитала ему вслух. Он повернулся и окинул меня долгим взглядом. Впервые за много дней он посмотрел на меня. Я и забыла, какой силой обладал его взгляд, когда он обращался к нам с проповедью. Глаза у него такие же, как прежде, но лицо очень изменилось, он выглядит страшно измученным. Когда он приехал в нашу деревню, почти три года назад, все посмеивались над тем, как он молодо выглядит. Если бы они видели его сейчас, они бы уже не смеялись, даже если бы вспомнили, что это такое — смех.
— Разве ты умеешь читать, Анна?
— Конечно. Миссис Момпелльон научила меня.
При упоминании ее имени он отвернулся, но, когда заговорил снова, голос его звучал ровно:
— Правда? Ну что ж, может быть, я как-нибудь послушаю, как ты читаешь. Но не сегодня, Анна. Не сегодня. Спасибо, ты можешь быть свободна.
Я пошла на кухню, взяла два яблока с пятнышками и отправилась на конюшню. Двор не мели целую неделю. Мне пришлось приподнять юбку, чтобы не запачкаться. На полпути к конюшне я услышала, как его жеребец шарахается в стойле.
Помощник конюха лежал на земле. Он вскочил, увидев меня. Я собиралась отругать его за грязь, но при одном только взгляде на его больное, измученное лицо решила промолчать.
Когда я открыла дверь конюшни, жеребец перестал бить копытом и заморгал от солнечного света. Не знаю, когда его в последний раз чистили, но под лучами солнца его бока все еще блестели и отливали бронзой. Когда мистер Момпелльон появился верхом на нем в нашей деревне, люди говорили, что не пристало пастору ездить на таком скакуне. А еще им очень не нравилась кличка лошади — Антерос, потому что кто-то из старых пуритан сказал, что так звали одного из языческих богов.
Я ласково заговорила с жеребцом:
— Мне так жаль, что ты взаперти целый день. Я тебе кое-что принесла. — Я достала из кармана фартука яблоко и протянула его Антеросу. — Я знаю, ты любишь яблоки. Ну давай же, бери.
Раздувая ноздри, жеребец медленно вытянул шею и схрупал яблоко. Да, подумала я, этому бедному животному гораздо легче доставить удовольствие, чем его хозяину.
Вернувшись в дом, я услышала, что пастор встал со стула и ходит теперь по комнате. Я зашла, чтобы забрать тарелку, и увидела, что ломтики яблока так и остались нетронутыми и уже потемнели. Завтра начну выжимать сок. Пусть хоть попьет, раз мне не удается уговорить его поесть. К тому же яблоками у нас забит теперь весь подвал, и я не хочу, чтобы они начали гнить. Этого запаха я теперь просто не переношу.
В конце дня, когда я заканчиваю работу в доме пастора и отправляюсь домой, я предпочитаю идти через яблоневый сад, а не по дороге, чтобы никого не встретить. После всего, что нам пришлось пережить, невозможно пройти мимо, просто вежливо поздоровавшись, а на большее у меня нет уже сил. Летним вечером, стоя в саду, можно представить себе детские голоса, смех и топот ног.
А в этом году я постоянно думаю о Сэме, о сильном Сэме Фрите, который обхватил меня когда-то за талию и посадил на ветку старого дерева. Мне было тогда всего пятнадцать. «Выходи за меня замуж», — сказал он. И я согласилась. Жизнь в жалкой лачуге моего отца была нерадостной. Он любил выпивку больше, чем своих детей. А для моей мачехи Афры я была с детства всего лишь парой рабочих рук, девчонкой, которая может присмотреть за ее собственными детьми. И все же только благодаря ей отец дал согласие на брак. В его глазах я была еще ребенком, он считал, что мне слишком рано выходить замуж. «Муженек, раскрой глаза и хорошенько посмотри на нее, — сказала тогда Афра. — Лучше уж выдать ее замуж пораньше, пока ее не затащили в постель».
Сэм Фрит был шахтером. У него была собственная жила, которую он разрабатывал. Сэм жил в небольшом доме, детей от первой жены, которая умерла, у него не было. За три года я родила ему двух сыновей. Это были три хороших года. Нас воспитывали так, что мы даже не мечтали о счастье: в те времена в деревне всем заправляли пуритане. Мы слушали проповеди в церкви с голыми стенами. Из-за их представлений о том, что является безбожным, ее колокола звучали приглушенно, исчезли пиво из таверн, кружева на платьях, смех в публичных местах. Поэтому семейное счастье застало меня врасплох, как первая весенняя оттепель.
