Евангелие от Лукавого
I
Нарвались! Он сперва и не заметил ничего - щурился близоруко, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте проулка, и слыша - ближе и ближе - долетавшие голоса, - он даже не сразу почувствовал, как Андрюха Волочаев вцепился накрепко в рукав его курки: - Назад, назад, - выдохнул он, поворачиваясь обратно - к белевшим шитой строчкой фонарям на набережной. - Да что? что? - не понимал Лёха, и все они - пятеро пацанов остановились, выжидая, - подобрав в кулаки похолодевшие пальцы. Навстречу им показались всего трое. Один, ёжась в тонкой ветровочке, перекатил во рту "бычок" и осклабился: - Ребята, б..., вы откуда? И занесло же вас, а!.. Серёга Завьялов - трепло и заводила - что-то ответил ему - тихо, с невольно просквозившей хрипотцой, но мог бы и не отвечать - драка всё равно была неминуема. Их "Китай" считался в городе "мажорским" районом: давно, лет с десять тому назад, приехали строители-югославы и протянули на болотистой пустоши ряд невиданно красивых многоэтажек; ордера в них доставались по крутому блату, за взятки, и тех, кому повезло, весь неустроенный - барачный местами городок - прозывал "деньгарями". Здесь, на "Горке", среди старых рабочих дворов, нечего было и думать отделаться по-хорошему. Лёху прохватывало боязливым ознобом, он повторял себе, чтобы успокоиться: "С ними-то - что? С ними мы разойдёмся", - но за теми троими - вытащившими уже из карманов руки - подходили ещё и ещё, целая стая человек в пятнадцать. Первым ударили Ковалёва. Как штыком - ткнули палкой "под дых", накинулись скопом, не давая опомниться. Лёха вырвал у малорослого - с длинной челкой на лоб - пацана стальной прут и пробежал до черной, выщербленной стены дома. - Этого! этого! - полоснуло вдогонку, и в те мгновения, пока они стояли, пружинясь, забирая поглубже в нос сопли, метавшийся Лёхин взгляд запечатлел Пашку Сохина, которого носили по кругу кулаками, не давая упасть, Серёгу с его узким ножом-заточкой и навзничь лежавшего скулившего на земле Андрюху. "А ведь убьют нас!" - отчаянно испугался он, и испуг этот подтолкнул его на совсем уже глупость: он с маху хлестанул кого-то прутом (кто-то ахнул и застонал), замахнулся снова и ринулся от стенки вперёд - только бы пробиться сквозь них. От него отскочили - и тут же нависли со спины на шею, потом всё замелькало, рассыпалось лоскутами, и ночь, глубокая холодная ночь, сменилась кромешною тьмой...
Даже смешно было - в который раз ему снился этот сон. Нет-нет, а всплывал со дна памяти, и вытаскивал за собой воспоминания о той его жизни, о которой - впору забыть бы совсем! Чему научила его та драка? - да ничему, не понял ничего. Правда, две, может - три недели - пока не мог оклематься - поскабливало его по сердцу: того сейчас и гляди - подохнешь, а ни следочка от тебя на свете, ни дела настоящего. Гулял, баловался. Но скоро это прошло. Только тонкий шрам вечной памяткой - спрятался под ещё гуще отросшими волосами. А дальше - завертелось всё по-накатанной: днём отбывай уроки - скуку смертную - от перемены до перемены, а с вечера - айда опять куролесить по городку, по дискотекам, по набережной с песчаным откосом и башнями шлюза. Тянули дрянное жигулёвское пиво, прижимали к себе девчонок насмешливых, угловатых, со своей на душе заботой-печалью: и родители - псы цепные, и в стенах четырёх - постыло, и принца дожидаешься, да любви уже хочется. Водили их - тех, кто поподатливей, по углам и подвалам; иных и не берегли по-пьяни - да и сколько ж ему, "сокровищу"-то девчачьему беречься? "Залетали" в ментовку, ездили в Москву раздевать "московских", "качались" в обклеенной порнухой подсобке возле завода - в той, которую вскоре прикрыли по неведомо-чьему доносу. Дома появлялись лишь засветло. Спали с час-другой, - отупелые, с синевой под глазами - разбредались, кто в "путягу", кто в школу. Так проходило - тащилось черепашьи - время, и только изредка к этим цедившимся по каплям дням - примешивалась окружающая действительность.
Когда мать с отцом развелись, денег совсем не стало. Лёха нипочём бы не поверил, что степенный тугоумный батя может голову потерять от какой-нибудь "козы", да так, чтобы разом уложить вещички и съехать. Поначалу он ещё наведывался: входил неузнаваемой своей молодцеватой походкой и здоровался с Лёхой, будто хотел развести руками: "вот, браток, как оно бывает", но после оформления разводе заглядывать перестал. Мать психовала, плакала, но Лёхе нисколько не было жалко её. Напротив злил её виноватый вид, неизвестно откуда возникшая ревность к его друзьям. Она донимала его расспросами - куда он идет и что делает. Он огрызался, и тогда она разражалась причитаниями, - что никому-никому не нужна - и, разумеется, ему тоже... И всё чаще он слышал от неё нелепые растерянные слова: "Алёшенька, у нас ведь нет ни копейки", а попробуй - вытерпи это "ни копейки!" - когда челяешься чёрт знает в чём и еле выгадываешь на курево!? Признаться кому засмеют. Весь десятый (последний) учебный год сжималось Лёхино самолюбие тугой пружиной. Однажды, в мае, возле универсама (в просторечии - "Чума"), увидел он в качуринском "Мерсе" Ульяшку Малахову. Толян Качурин промышлял когда-то фарцой, при Андропове его загребли посреди бела дня в парикмахерской, и вернулся он только в 87-м, с бородой, прикрывавшей на горле лиловатый шрам. Осмотрелся, наставил "палаток" у станции и мало-помалу - подмял под себя всю городскую торговлю. А Улечка была чемпионкой Европы по водным лыжам - первой королевой и гордостью района, и числилась в параллельном с Лёхой классе, хотя вспоминали об этом только в конце четвертей. Тренировал её известный на всю округу чудак-человек Богдан Сергеевич Цюх ("Цухила"). В прошлом - судовой механик, он был отправлен на берег, в больницу, с проходившего "на низ" теплохода. "Отец у Маяковского тоже заработал заражение крови, уколовшись иглой, поговаривал он. - Думал я думал, куда ж мне без руки податься, и надумал, что раз мне тут её оттяпали, пускай тут меня и терпят." Секцию по водным лыжам он сколотил на голом энтузиазме. "Выбивал", бранился всем на потеху, сам отремонтировал списанный катер, а успехам Улечки радовался, как ребёнок: - "Европа", хамьё, она сотни наших непутёвых жизней стоит. Я обе ноги, башку кому-хошь подарю, лишь бы она - не мы, так она! - выправила из нашей лохани на большую волну, - и шлёпал себя ладонью по лысому черепу. Теперь-то - здесь, у "Чума" - ясно стало, почему он вдруг запил "по-чёрному". Улька узнала Лёху, лукаво разулыбалась и вылезла из машины. - Я приеду... Я на выпускной приеду! А сейчас меня Толька в Москву повезёт... Она помолчала, и Лёха тоже молчал. Качурин вышел из магазина с запечатанной упаковкой немецкого пива. Бросил её на заднее сиденье, надорвав - вытащил для Ульки сразу позапотевшую банку. - Ты, может, сказать чего хочешь... Али попросить? - стрельнул он взглядом на Лёху. - Просто я ему нравлюсь, - сообщила ему Улька. - Нравиться можно, - разрешил Качурин, - а вот пробовать, пацан...только попробуй... Знаешь, какая она там, под одеждой, без всего-всего, красивая? Дай вам волю - так облепите целым роем, - на ней живого места не будет, и в глазах его заплясали смешинки. - Толька, не будь медведем! - покривила Улечка губки. - Заживут твои прыщи, Алёшка, - ты приходи, чтобы Тольки не было, - я тебя поцелую. Ага? Лёха выдавил невразумительное мычание. - Ты не горюй, пацан! Говорить научишься - все бабы твои будут! Даже такие ехидные! - Качурин уселся за руль и тиснул за плечики колокольчиком захохотавшую Улечку.
