Дьявольский эликсир

Пробило семь часов. Гонг в доме номер 37 на Биконсфильд в Южном Кенсингтоне загудел от мощных ударов кривоногого лакея-немца. Мюллер всегда так рьяно набрасывался на гонг, что казалось, будто в него вселился бес. По этому сигналу в одиночку, парами и тройками постояльцы стекались обедать, причем более восприимчивые к шуму, спускаясь по лестнице, затыкали уши. Даже глухие не смогли бы игнорировать этот звук, разливавшийся по всей округе и слабым эхом доносившийся до станции Глостер. Запоздавшие жильцы пансиона, заслышав его, пускались чуть ли не вскачь, чтобы успеть к обеду.

За главным столом в парадной столовой, выходившей тремя окнами на Биконсфильд, сидела хозяйка — миссис Уилькокс. Это была полная, румяная, быстроглазая женщина лет сорока пяти, одетая в черное шелковое платье и кружевное фишю[1], заколотое камеей[2]. В ожидании гостей она задумчиво точила большой нож для разрезания жаркого. У буфета стоял ее муж, капитан Уилькокс — суховатый, худощавый мужчина. Он был моложе жены и находился у нее в полном подчинении. Вопросы о том, где они познакомились и зачем женились, были источником бесконечных сплетен среди обитателей дома. Ходили слухи, что миссис Уилькокс взяла капитана в супруги в качестве уплаты долга. Как бы то ни было, кроткий, тихий мистер Уилькокс слыл истинным джентльменом. Некогда он служил в кавалерийском полку, где оказался замешан в неприятной истории, и теперь, в тридцать восемь лет, в пансионе жены у него было совсем не завидное положение, чего нельзя сказать о ее величественном поваре.

Хотя капитан и не играл в доме роли хозяина, миссис Уилькокс часто пользовалась его именем и авторитетом при исполнении какой-нибудь неприятной обязанности. Например, именно он всегда настаивал на невозможности одалживать деньги. Он требовал еженедельной уплаты по счетам. По его распоряжению некоторым постояльцам приходилось покидать пансион. Именно он ввел непопулярный закон, предписывавший гасить в гостиной огонь ровно в одиннадцать часов. Словом, он был Джоркинсом[3] фирмы. А вообще он занимал какую-то скромную должность в Сити, доставшуюся ему по протекции брата жены, и ежедневно помогал в разрезании жаркого, а также не забывал платить за собственное содержание.

Кроме главного стола, в комнате находилось еще несколько столов, но поменьше, рассчитанных на размещение от четырех до восьми человек. К одному из них как раз сейчас пробиралось несколько мужчин и дам. Воспользуемся случаем и представим их, ведь нам придется иметь с ними дело. Впереди шла мисс Августа Семафор — высокая, худощавая незамужняя дама пятидесяти трех лет с довольно кислой физиономией, за ней следовала ее сестра — мисс Прюденс. Она была на десять лет моложе Августы и привыкла к тому, чтобы с ней обращались как с младенцем. Прюденс носила челку, свисавшую на глаза змееподобными белокурыми кудряшками, которые в сырую погоду превращались в мышиные хвостики. Она была пухленькой, улыбалась довольно глупо и, как подобает роли резвой малютки, постоянно упражнялась во всевозможных ужимках кокетливо-наивного свойства.

Их соседями по столу были величественная чета Дюмареск, мистер Лоример, патриотичный и весьма неотесанный юноша из хорошей семьи, мистер Джонс, миссис Уайтли, маленькая, жеманная дама, блиставшая недавней, с трудом приобретенной «образованностью», и, наконец, крупная и властная женщина с грозным видом, о которой носились слухи, будто она получила докторский диплом.

— За то, что мы имеем, — проговорила миссис Уилькокс, — позволь нам, Господи, достойно поблагодарить тебя.

После этих слов тридцать пять постояльцев с шумом придвинули свои стулья к столу и поспешили освободить приборы от салфеток. Зажурчали скучные разговоры. По обыкновению, беседа начиналась с расспросов о здоровье — в пансионах так заведено. На самом деле никому нет дела до ваших недугов, тем не менее все о них справляются, не удосуживаясь выслушать ответ.

— Вы все еще простужены, майор Джонс?

— Благодарю вас, мне лучше, миссис Дюмареск, а что ваша невралгия?

— Мне с каждым днем все хуже. Я всю ночь не смыкала глаз.

— Но вы что-нибудь принимаете?

И так далее, и так далее. Новоприбывшие поначалу пытались вести настоящее разговоры, и некоторое время они даже бывали оживленными, веселыми, искрили забавными анекдотами и остротами. Уязвленные старожилы слушали их молча. Беседа в качестве изящного искусства не поощрялось вовсе, жалко было смотреть, как через неделю или две энергия ораторов иссякала и они впадали в убогую краткость соседей.

Постояльцы — все люди почтенные — читали «Дейли телеграф». Они голосовали за тори и разделяли укоренившееся в британце среднего класса убеждение в том, что неразговорчивость является признаком солидности, здравомыслия и умственного равновесия. Само по себе глубокое и продолжительное молчание воспринималось как подвиг. Не обладая аналитическими способностями, они не понимали, что две трети молчащих людей молчат за неимением мыслей.

Само собой разумеется, в таком окружении общие интересы найти было практически невозможно. По негласной договоренности политика и религия были изгнаны из возможных тем для разговоров вовсе, так как обсуждение того или другого непременно заканчивалось ссорой. Постояльцы пансиона читали романы, но они не обсуждали их и вообще не особенно интересовались литературой и искусством. Человека, которого подозревали в писательстве, все немного сторонились, ибо всякий англичанин — а англичанин, по выражению одного проповедника, в этом случае заключает в себе также и англичанку, — каково бы ни было его уважение к литературе, весьма невысоко ставит тех, кто ее производит, если только они не знаменитости.