Intro. Не ищи тут смысла. Не читай этот хлам.
Это будет довольно тусклая, неказистая и пресная история, не способная захватывать читателя, практически лишенная сюжета и не представляющая интереса как художественное произведение, коммерческий продукт или какое–никакое развлекательное чтиво.
Минутой раньше я раскрыл свой блокнот и в очередной раз принялся рисовать глаз.
Все листки моего изгвазданного чернилами блокнота испачканы глазами. Разных форм и размеров, закрытые и открытые, масонская лучезарная дельта с всевидящим оком, кровоточащие глазницы, глаза с ногами, с паучьими лапками, с крыльями, просто черные, белые, закрученные по спирали, маленькие точки, гигантские шары. И так сотни глаз по всему блокноту, перемежающиеся с унылыми невнятно изложенными набросками мыслей, идей, четверостиший и прочей чуждой взрослому человеку графоманской ереси, которая должна была бы отпустить еще в подростковом возрасте.
На этот раз я начал рисовать цветущий глаз. Корни тонкие, длинные, не менее хрупкий стебель, листья, покрытые взбухшими венами, а на самом верху раскрывшийся бутон глазного яблока, огромные зрачки, никаких век, ресниц, только огромный глаз с расширенным зрачком.
Я никогда не отличался талантом художника, как и любым другим талантом, но если вдруг находил какой–то приятный мне образ, принимался с одержимостью рисовать его везде и всюду. Так классе в девятом это были клоуны с огромной зубастой пастью и инфернальными глазами, и поля и последние страницы всех тетрадей пестрили его изображениями. В старших классах это были пауки с длинными и тонкими лапками, подобными ногам слонов, сошедших с картин Дали. Сейчас это глаза.
Я где–то вычитал, что глаз — это параноический образ контроля, якобы человек, постоянно изображающий око, остро ощущает свою собственную несамостоятельность, слабовольность, неуверенность. Это признак беспокойства, связанный с дефицитом внимания. В тот момент, я наверняка резво закивал головой: «да, да, это про меня, это я такой ненормальный», ведь хлебом не корми, дай прочувствовать свою собственную ущербность. Это пришло не сразу, но с годами я научился все свои недостатки превращать в причину гордости, если можно так выразиться, строил свой алмазный трон из осколков битого стекла. Я впитывал левые идеи, чтобы каждого успешного и богатого гражданина обвинять в продажности, капиталистической проказе, называть буржуями и выблядками, тем самым находя оправдание своему нищенскому положению. Тех, кто посмеивался над моей почти анорексичной худобой, я считал обрюзгшими мягкотелыми жирдяями с коровьими ляжками и впалой грудью. Если кто–то обращал внимание на мою замкнутость и малообщительность, я находил оправдание в каком–то неадекватном снобизме и даже нарциссизме, считая окружение неспособным понять и принять меня. И все в таком духе. Я был жутко претенциозен. И, быть может, именно за это я и поплатился. Хотя все вышеперечисленное не более чем защитный механизм. Себя я все равно всегда презирал больше всех. Просто не хотел в этом сознаваться. Псевдоинтеллектуальный сноб, социофоб и ничтожество. Наверное, поэтому я рисую глаза. Глаза — зеркало души. Потому они у меня испуганные, смотрят только вверх или внутрь себя, ползают на тощих паучьих лапках или растут на тонких, длинных стеблях. Дилетантские изыски с претензией на психоанализ, но я надеюсь, я буду понят. Я думаю, у меня будет читатель, может даже пара или чуть больше, те, кто осилят всю эту буквенную какофонию и псевдолитературный луиджируссолоизм. Я нарисую по этому поводу глаз, это будет красивый читающий глаз.
Я не знаю к чему эти 5 бессодержательных абзацев выше, но надо же было с чего–то начинать. От темы к теме, без существенной логической связи, «я разрушаю выдвижные ящички мозга».
Глава 1. Общие положения.
1.1. Сон об Иисусе–бомже и знамения энтропии.
В самом начале сна я очутился в коридоре университета. Накинув на плечи свое выцветшее блекло–черное пальто, я незамедлительно покинул альма–матер, оставив за спиной лекции, в своем унынии грозившие мне олигофренией в степени имбецильности.
В следующем отрывке сновидения я уже сидел в парке на скамейке, покрытой потрескавшейся краской традиционного тускло–синего цвета. По соседству стайками кучковались человекообразные люди, праздновавшие «первые–дни–мая–когда–наконец–можно–нажраться–на–улице», поскольку май — это такая пора, когда прямоходящая рвота, всю зиму тухшая в подъездах и тонированных девятках начинает выблевываться и растекаться по улицам. И посреди всего этого языческого пиршества встречи весны, я листал томик Генри Торо и пытался предаться духу дауншифтинга и анархо–примитивизма, но цветы цивилизации, расположившиеся неподалеку, слишком бурно веселились, тем самым не позволяя проникнуться настроениями торовского эскапизма. Да и вдобавок ко всему ветер остервенело листал страницы, будто сам Стрибог в маразматичном припадке умирающего языческого божества решил пошкодничать.
Окинув взглядом компанию чуть левее меня, я почувствовал как в копях моей душонки просыпается барлог классовой ненависти: все эти красавцы и красавицы, люди–брэнды, у таких носки стоят дороже, чем мое пальто из сэконд–хэнда. Все эти детишки с айпэдами и зеркалками, стоящими моей будущей годовой зарплаты — они воняли элитарностью и роскошью. Как и их родители, социальный мусор, офисные личинки, среднее звено, предприниматели, разжиревшие боровы с коллекцией вторых подбородков и спасательными кругами складок на животе, в своих фордах–фокусах и шевроле–лачетти, со своими уютными квартирками с плазмами на 72 дюйма, мебелью из икеи и всякими лабрадорами–ретриверами, йоркширскими терьерами, биглями.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
