Дела земные

Может, и с вами порой случается такое: просыпаетесь вы вдруг среди ночи. И лежите, лежите без сна, уставившись в потолок… И кажется, что даже монотонно тикающие часы постепенно замолкают. Тихо в комнате, за окном, тихо в черном небе. Не слышно и шороха ветерка. Воцаряется такая тягостная тишина, что у вас начинает звенеть в ушах. Тишина эта тяжким грузом наваливается на вас, пригвождает к постели — и вы чувствуете себя одиноким, бессильным существом. Будто вы остались один в целом мире… В такие минуты перед моими глазами внезапно возникает мать. Она выходит из темного угла комнаты, грустно улыбается и склоняется надо мной. И гладит мой лоб огрубевшими от многолетнего тяжелого труда пальцами… Слезы подступают к горлу, мне трудно сдержать себя. Словно сон, наплывают смутные обрывочные воспоминания, и с бешено колотящимся сердцем я вскакиваю с постели.

Стоит начать вспоминать свое детство, как сразу оживают перед глазами теплые летние ночи. Во дворе у нас рос один-единственный миндаль. Расцветал ранней весной, но не плодоносил. Мать разъясняла мне: «Миндаль оттого не дает плодов, что одинок». Под этим самым миндалем находилась супа[1]. Перед самым заходом солнца мать щедро поливала двор водой, и запах прогретой дневным солнцем земли смешивался с запахом растущего возле супы базилика, кругом распространялся удивительный аромат, и стояла тишина.

А потом в небе, усыпанном крупными звездами, всплывал молодой месяц, похожий на тиллякош[2]. Мать глядела на него и тихо шептала:

При этом она гладила меня по голове… А луна, словно желая еще раз услышать эту песню, неподвижно повисала в небе, и звезды с нежностью смотрели вниз задумчивыми глазами, а мама рассказывала сказку.

Несчастная девочка из сказки, которую обратили в камень, горько плача, пела песню:

— Я выбрал в небе свою звезду. Вот она, мама. Самая яркая звезда Большой Медведицы — моя…

— Ладно, сынок. Пусть она будет твоей. А вон та, четвертая, моя.

— Почему? Ведь она самая маленькая!

— Потому-то она и моя… Четвертая звезда — звезда-сиротка. Видишь, она совсем не выросла. А сироток надо жалеть.

Звезды таинственно мерцали, тоненький месяц тайком выглядывал из-за облака, ветерок осторожно шептал о чем-то, от земли и базилика исходил таинственный аромат, и небо и земля были полны тайн.

Иногда с неба падали звезды. Только что сиявшая звезда внезапно исчезала, оставляя в небе тоненький светлый след. В такие мгновения мама вздрагивала:

— Как жалко… Кто-то испустил дух, бедняжка!..

Я пугался и прижимался к матери. Только б не упала другая звезда.

…Вспоминаю свое детство, и оживают перед глазами теплые летние ночи. Не знаю, может, именно в те светлые лунные ночи мама в первый раз вложила мне в руку перо.

Гляжу в усыпанное звездами небо. Быть может, самые яркие звезды — это души наших матерей. Быть может, погасшие звезды матерей соединились вместе и превратились в солнце. И может, поэтому солнце сравнивают с матерью.

На кладбище глубокая тишина. И только выстроившиеся в ряд по обеим сторонам дорожки пирамидальные тополя тихонько напевают колыбельную песню, словно склонившиеся над могилами матерей сыновья, желая им вечного покоя. Их скорбный шелест сливается со словами молитвы, переходя в терзающий сердце напев… Могильщик в белом хлопчатобумажном одеянии, которому очень идет борода с проседью, заканчивает молитву, проводит ладонями по лицу и поднимается с места.

— Ну, полно, сын мой! Как бы не стало совсем худо. Такие вот земные дела, стало быть. Что еще? — Он на минуту смолкает, а затем добавляет: — Матушка ваша хорошей была женщиной, аллах пожалел ее. Она не лежала прикованная к постели, сама не мучилась и других не мучила… Не всякому суждена такая тихая спокойная смерть.

Я неотрывно гляжу на не успевший еще высохнуть могильный холмик и думаю: наверно, так оно и есть. Мать прожила свою жизнь тихо, скромно. Никогда никому не сделала плохого. Ни с кем не ссорилась. Может быть, поэтому и не захотела вступить в спор с самым безжалостным посланником природы — со смертью. Может быть…

— Вот видите, — продолжает могильщик, — в тот день лил проливной дождь. Он не прекращался до тех пор, пока мы ее не похоронили. А как только похороны закончились, то сразу засияло солнце. Таких чистых душой людей мало, сынок, я знаю, что говорю.

Наверное, и это так. Наверное, привыкший разделять людское горе, этот благообразный старик в свое время каждому скажет такие же слова утешения. Спасибо тебе, отахон[3]. Спасибо за твои руки, которые понадобятся каждому не сегодня, так завтра. Спасибо за твое доброе сердце, которое открыто человеческому страданию. Но только… Если бы дело было в дожде… Если бы жизнь матери продлилась хотя бы на три дня, я бы согласился, чтобы после не дождь шел, а падали бы с неба камни…