Счастливый день везучего человека

Приближался Новый год, да Василию Федотычу — от того мало радости. В сущности, есть ли разница: старый год, новый год… Он их много в жизни своей повидал — старых, новых, всяких; удивить чем-либо его уже трудно. Если уж на то пошло, ему было даже невесело от приближения праздника. Суета кругом, куда-то все спешат, ищут чего-то. А Федотычу нынче ждать нечего от этого самого Нового года, а потому уж совсем тошно.

Идет он по улице, понурясь, ссутулился, а ветерок морозный задувает. Как всегда под ноги себе глядит, и никому до него дела нет. Впрочем, как и ему — ни до кого.

Он бы и не вышел в предпраздничный вечер — отлеживался бы лучше у себя в берлоге, да вспомнил: надо бы хлеба купить хоть на пятак. А то замрешь с голоду, и вся недолга. О куреве он не беспокоится — курева хватит. Запас еще с лета сделан солидный — махра, пачек тридцать. Под батареей лежат, сушатся. За той махрой Федотыч специально в деревню ездил, в сельпо, — в городе-то она пропала давно, та, что по шесть копеек. А она — самая лучшая, по десять уже не то… Вообще он больше все «Приму» смолит или «Памир» там, но запас махры в заначке, как НЗ, всегда держит: не ровен час — курева не будет! Тогда «труба», заворачивайся в простынку и ползи на «Успенское». И сухари у Федотыча всегда есть, там же лежат под батареей, в мешке. Но это уже на самый черный день.

Вот Федотыч и выполз на улицу тридцатого декабря, позаботившись, как говорят, о насущном хлебе.

Зашел в хлебный, глядь, толпа стоит, за торты народишко бьется.

Протиснулся Федотыч к полкам, где хлеб разложен, и взял черного. Сперва потыкал вилкой — руками, как некоторые, никогда хлеб не лапал, — и взял, что помягче, себе по зубам. Подошел к кассе расплачиваться, и пока копейки скреб по карманам машинально так, по привычке, вернее, глянул себе под ноги. Глянул — будто спирта хватанул чистейшего. Аж кислород перекрыло. А сердце — та-та-та, как крупнокалиберный пулемет, подпрыгнуло и заколотилось.

На полу — прямо народ ногами топчет — валяется бумажка… А Федотыч уж знает, чувствует: деньги! Деньги, не иначе, нутром ощутил, шкурой. Люди кругом снуют, затирают эту грязно-белую бумажку сапогами, туфлями, валенками…

Василий Федотыч от парапсихологии там всякой далек. Он и слово-то такое, может, слыхал, а, может, нет. А деньги сразу почуял шестым (или каким там?) чувством. Быстро глазом зыркнул по сторонам, нагнулся — в пояснице что-то хрясть! — и мертвой хваткой зажал левой рукой добычу. Непослушной правой высыпал на тарелочку кассира мелочь за хлеб, и медленно, очень медленно, втянув голову в плечи, потянулся в сторону выхода. Выскочил на улицу — и ходу. Не разбирая дороги, без оглядки, будто сзади орут: «Держи вора!»

«Господи, господи, неужели правда?» — на все лады в голове мысль крутится.

Так он летел на «бреющем полете», задевая неизвестно куда спешащих прохожих, чудом разминуясь с фонарными столбами. Наконец стал задыхаться и нырнул в какой-то двор. Юркнул в первый же подъезд и тут только дух перевел. Огляделся в полумраке и разжал потный — а ведь мороз! — кулак. В висках опять застучало: чутье не подкачало — это были деньги. Причем такие, каких Федотыч в руках-то давно не держал: свернутая гармошкой полусотня.

«Господи, господи, неужели правда?» — в мозгу заклинило. С минуту он вглядывался в неновую уже, замусоленную, с чернильными пометами купюру. Потом уложил ее в единственный целый карман своего старенького пиджака. И вдруг: «К-ха-а»! — наверху кто-то кашлянул, ему показалось прямо над головой, и он мухой вылетел из подъезда…

Было еще не поздно, часов, может, пять, хотя по-зимнему темновато. Но Федотыч — ноль внимания на ветерок, от которого недавно еще страдал, тащась за хлебом. Его согревала бумажка, лежавшая во внутреннем кармане. Поближе к сердцу.

Не сразу он все же поверил в свое счастье, в то, что не подойдет сейчас дядя здоровенный и не протянет волосатую лапу, что достояние это его. Мир незримо изменился, и предпраздничная суета человеческая уже его не раздражала: у него был свой праздник.

Он почувствовал себя счастливым, без малого таким же счастливым, как тогда, много лет назад. Была война, и он воевал. Когда шасси среднего бомбардировщика касались полосы, возникало ощущение счастья огромного, ни с чем не сравнимого, переполнявшего и тело, и душу. Ведь он в очередной раз вытягивал счастливый билет, где выигрышем была жизнь. Жизнь — ни больше ни меньше.

И сейчас вот, счастливый билет в руках. Не жизнь, нет. А ощущение сродни тому, военному. Снова шасси мягко коснулись полосы…

Шагает себе Федотыч и думает: удачливый все же он человек, как ни верти. Везучий. Взять хоть войну. Вернулся без царапины. А ведь много, много — даже вспомнить страшно — его друзей не вернулось вовсе. Многих пришлось хоронить. А еще больше — и не пришлось даже: авиация все же… Молодые парни, красивые. Улетали навсегда. Не находили даже обломков обгорелых. А дома их ждали. Кого мать, кого жена, кого девушка… Э-эх!

А он все возвращался и возвращался…

Или вот еще разок — в «билете» попалась жизнь. Уже здесь было, в Сибири. Ехал он однажды в междугородном автобусе с «дохлой» шабашки, неудавшейся: не работники в бригаде попались — алкаши. Больше пропили тогда, чем заработали. Ехал он, короче, пьяный. Да еще прихватил с собой кое-что на дорожку. Ну и разморило — он сзади сидел, над самым движком. Уснул и от тряски сполз на пол. А «Икарус» на скорости влепился в стоявший на обочине трубовоз. Страшная была авария, люди погибли. А Федотыч даже не проснулся. От удара только челюсть у него вылетела, вставная. «Вот алкану подфартило, — поражались тогда, — в двух рубашках родился».