– Подожди, – сказал Банди своему другу д'Андреа. – Я пойду предупрежу ее. Если снова начнет упрямиться – войдешь без разрешения.
Оба были близоруки и, разговаривая, стояли почти вплотную. Их нередко принимали за братьев: примерно одних лет, они во всем походили друг на друга – оба высокие, худощавые, прямые; все делали они аккуратно, с мелочной щепетильностью. Беседуя, они то и дело поправляли друг другу пенсне или галстук или – если все было в порядке – трогали пуговицу сюртука. Разговаривали они мало. И унылость повседневного существования отражалась на их бледных лицах.
Вместе росли они, вместе учились в университете, помогая друг другу, только один на юридическом, а другой на медицинском отделении. Теперь, служа в разных местах, они могли встречаться только вечерами и неизменно прогуливались по длинной аллее над обрывом на окраине города.
Они настолько сдружились, что им достаточно было едва заметного кивка, взгляда, слова, чтобы мигом понять друг друга. Выходя на прогулку, они обменивались отрывистыми фразами, а потом уже всю дорогу молчали, словно короткие эти фразы давали им достаточную пищу для размышлений. Шествовали они медленно, понурив головы, точно усталые лошади. Ни тот, ни другой ни разу не соблазнился перегнуться через перила и взглянуть вниз – на холмы и долины и на море, пламеневшее там, вдалеке, в последних лучах заката. Как это прекрасно и как трудно представить себе, что можно идти вот так и ни разу не обернуться, не взглянуть!
Несколько дней назад Банди сказал другу:
– Элеоноре что-то нездоровится.
Д'Андреа взглянул на него и по выражению глаз понял, что болезнь несерьезна.
– Она хочет, чтоб я ее посмотрел? – спросил он.
– Нет, говорит, что не хочет.
И оба продолжали свой путь, хмурые, словно рассердились на эту женщину, которая заменила им мать и которой они были обязаны всем.
Д'Андреа потерял родителей в детстве, и его взял к себе дядя, который не мог дать ему образования. Элеонора Банди и ее маленький брат тоже осиротели, когда ей было восемнадцать лет; ценой мучительной экономии она растянула, как могла, маленькое наследство. Потом ей пришлось работать, давать уроки музыки и пения. Так вырастила она брата, так дала образование и ему, и его другу.
– Зато я толстая, а вы худые, – весело говорила она молодым людям. – Я отобрала у вас весь жир.
Она и вправду была очень толста и толстела все больше. Но лицо у нее было тонкое, нежное, как у мраморных ангелов в церкви. Прекрасные черные глаза, прикрытые длинными ресницами, и мелодичный голос смягчали первое впечатление. Она всегда страдала, когда на нее смотрели, и грустно улыбалась, думая о своей внешности.
Она играла на рояле и пела, может быть, не по всем правилам, но зато с большим чувством. Если бы не чопорное воспитание, не провинциальные предрассудки и, наконец, если бы не брат, она могла бы стать певицей. Когда-то она мечтала о сцене. Только мечтала, не больше. Теперь ей под сорок. В городе ценят ее таланты – это все же некоторое утешение. А кроме того, она вырастила двоих несчастных, одиноких детей, и это вознаграждало ее за долгие годы самопожертвования.
Доктор д'Андреа ждал долго, а его друг все не выходил.
Гостиная, где он сидел, была светлая, хотя и невысокая; от старомодной, потертой, выцветшей мебели веяло духом прошлого; словно скорбя о былом величии, взирала эта мебель на свое отражение в двух больших зеркалах. Казалось, эту комнату населяли только портреты умерших предков. Они сердито смотрели из рам на единственный новый предмет – кабинетный рояль Элеоноры.
Доктору надоело ждать, он встал, подошел к двери, прислушался. Услышав приглушенный плач, тихо постучался.
– Входи, – сказал Банди, открывая дверь. – Не понимаю, почему она так упрямится.
– Да потому, что я ничем не больна! – крикнула Элеонора сквозь рыдания.
Она сидела в глубоком кожаном кресле – огромная, бледная, как всегда в черном. Сейчас особенно странным казалось, что у нее такое детское лицо; что-то почти неприличное было в этом, особенно смущал остановившийся взгляд, какое-то безумное упорство в глазах, которое она к тому же старалась скрыть.
– Нет, правда, я не больна, – повторила она немного спокойнее. – Ради бога, оставьте меня. Не думайте обо мне.
– Хорошо! – сухо отрезал брат. – Вот Карло. Он разберется, что с тобой такое. – И вышел, яростно хлопнув дверью.
Элеонора закрыла лицо руками и затряслась от рыданий. Д'Андреа смотрел на нее; ему было неловко и стыдно. Наконец он спросил:
– В чем дело? Что случилось? Неужели вы даже мне не хотите сказать?
Элеонора все плакала; он попытался мягко, но настойчиво отвести ее руки от лица.
– Перестаньте, – убеждал он ее. – Ну, скажите… не бойтесь. Я ведь тут, рядом.
Элеонора покачала головой и вдруг в каком-то порыве схватила его руку в свои; лицо ее исказилось, и она простонала:
– Карло! Карло!
Д'Андреа наклонился к ней (что не вязалось с его чопорностью):
– Скажите мне…
Тогда она прижала к щеке руку и сказала тихим, отчаянным, умоляющим голосом:
– Помоги мне умереть, Карло. Помоги мне, ради бога! Я не знаю как, и не хватает духу.
– Умереть? – улыбнулся он. – Ну, что вы! Зачем вам умирать?
