Почти каждый день я совершаю традиционный и традиционно бесплодный обход города. Что хочу найти, я и сам не понимаю, но хожу и хожу и уже в сумерках, продрогший, злой возвращаюсь к себе.
Наш дом называют Серой кривой пятиэтажкой. Есть еще Голубая кривая – ее панели покрыты голубоватой облицовочной крошкой. Нашу строили на несколько месяцев позже Голубой, и, видимо, на нее крошки не хватило – стены светло-серые, словно бы слепленные не из раствора, в котором должен быть песок, щебень, а просто из цемента. И прочности у них никакой – ногтем можно расковырять. Может, действительно замесили цемент с водой и залили по-быстрому… Наш дом сдали весной девяносто четвертого, с тех пор десять лет ничего в городе не строили, кроме разве что частных коттеджей, да и из них мало какие довели – в основном торчат до сих пор этакие полуразвалины, заросшие травой и кустами: место для пацаньих игр.
Дом стоит удобно – по соседству супермаркет, через дорогу парк, до моря два квартала, минут десять неторопливым шагом. Квартира на четвертом этаже, двухкомнатная, комнаты отдельные, не проходные… Правда, родителям пожить здесь довелось недолго. Отец, которому и давали квартиру (он двадцать лет проработал на прядильной фабрике), умер через год после переезда, а мать – через полтора. Рак обоих сожрал… От него многие в городе умирают, но об этом не принято распространяться – мы считаемся курортной зоной, летом здесь битком отдыхающих, а начни про рак трезвонить, наверняка перестанут ездить, и тогда нам всем быстрый и реальный каюк…
Родители умерли, и я остался единственным владельцем этих квадратных метров. Есть еще бабушкина хибара на Горе. Это далеко от моря, но Гора считается самым старым районом города. Там было одно из двух поселений, которые потом разрослись… Хибара ветхая и страшная, с мая по октябрь я в ней обитаю. Газ проведен, главное, и на улице колонка с водой.
В этой хибаре мы с родителями жили до переезда в Серую кривую пятиэтажку. Получив ордер, звали и бабушку – «задавит тебя здесь потолком», – но она отказалась: «Пускай лучше задавит, чем море смоет». Я долго не верил, что она всерьез боится моря, да и не она одна, а большинство старух и стариков на Горе. Посмеивался над полулегендой, согласно которой с тысячу лет назад случился страшный шторм, а может, и цунами какое-нибудь, и поселение рыбаков смыло вместе со всеми жителями. А люди, жившие выше – виноградари и пастухи, – уцелели, но гибель соседей произвела на них такое сильное впечатление, что и через сотни поколений море продолжало казаться людям с Горы опасным и враждебным…
Бабушка в центре города – то есть в низине – почти не бывала; моя мама, ее дочь, тоже никогда не рвалась туда, и если отец, уроженец дальней степной области, тащил нас на пляж, выискивала разные причины, чтоб не пойти.
Да, эта боязнь моря до недавних пор была мне дика и смешна, но почему-то теперь я всё чаще думаю о том, что это тупое накатывание волн и редкие, почти игрушечные штормы должны в конце концов смениться серьезным. Взбунтоваться, встать на дыбы… Наверное, множество людей ожидают и ожидали нечто подобное, но я жду с чем-то вроде радости. Как какого-то избавления. От чего? Я и сам не могу себе объяснить. Всё вроде нормально. Свобода, куча времени, денег в сезон заработать можно столько, что хватит на жизнь в оставшиеся пять месяцев холодов… Только вот… Только вот пустота и тоска, такая тоска, что хочется, чтобы случилось что-нибудь пусть страшное, гибельное, но способное разбить пустоту и тоску.
Сейчас зима, февраль, и можно спать хоть круглые сутки. Но я просыпаюсь часов в пять. Долго пытаюсь забыться снова, устраиваюсь удобнее… Нет, подушка становится твердой, одеяло давит и душит. Во рту гниловатая сухость, глаза чешутся… Потом в голову начинают лезть мысли. Как провести этот день, чтобы не получился один в один как прошлый, и позапрошлый, и недельной давности, месячной… Февраль как январь, как декабрь, ноябрь… На несколько минут фантазирование чего-нибудь необычного увлекает и одновременно усыпляет, но тут приходят воспоминания о родителях, я начинаю представлять, что чувствовала бабка, пережившая свою дочь на три года, как она мучилась в одиночестве (я тогда навещал ее редко); я пытаюсь представить себя через десять лет, через двадцать. А в основном колют и царапают мысли, не оформленные во что-то конкретное, – просто заливает мозг неприятным, гадким, разъедающим. Кислотой тоски. Именно тоски. Самое правильное слово – тоска, хоть и заболтанное, обесцененное. Но, бывает, услышишь от кого-нибудь вздох: «Тоска-а», – и ледяной судорогой сводит грудь, и тянет зареветь, как в детстве, когда тебя несправедливо обидели. Взяли и просто так, ни с того ни сего, для забавы или, хм, с тоски ущипнули, обозвали, ткнули…
Когда лежать уже невмочь, я сажусь на кровати, включаю телевизор, больше не для того, чтоб смотреть, а из-за мягкого света, который он излучает, и нахожу сигареты.
Курю, таращусь в экран, прочесываю дистанционкой программы… Повторы вышедших из моды сериалов, черно-белые советские фильмы, клипы малопопулярных певцов… Смотреть нечего, да и вообще как-то нечего смотреть – в какое бы время ни включал телевизор, какую бы программу, всегда тянет переключить на другое или вообще нажать красную кнопку.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
