Брежнин луг

…Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Брежнин луг. Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за охотников. Это просто были ответственные работники, которые стерегли табун Идеалов – коней вроде Пегасов, только красного цвета, в золотистых цитатах. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун Идеалов – большой праздник для ответработников. Мчатся они с веселым гиканьем и криком, горяча Идеалов, высоко подпрыгивают, звонко хохочут, мелькают цитаты, мелькают… И даже верится в эти минуты неподдельного веселья, что ответработники, как рассказывают мудрые старики, произошли от нас с вами…

Я сказал им, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, не состоял ли в уклонах, поддерживаю ли линию, вражьих голосов не слушаю ли, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили о трилогии всех времен и народов. Кругом не слышалось почти никакого шума. Одни огоньки тихонько потрескивали. На скатерке лежала разнообразная снедь, о которой я и не знал, что такая бывает на свете, не говоря уж о том, чтобы знать ее названия. Впрочем, запахи сами за себя говорили, и я поневоле вспомнил, как тот же мудрый старец Ксенофобыч рассказывал, что в давние времена колбасу делали из мяса. Тогда я ему не поверил по юношескому скептицизму, но сейчас устыдился – не только делали, но и делают. И красная рыба, выходит, не поэтическая метафора вроде «красного пахаря», а натуральное яство.

Всего пастухов было пять. Старшему из них, Феде, вы бы его лет не дали. Он принадлежал, по всем приметам, к тем нашим страдальцам, что вынуждены по служебной необходимости годами жить на разлагающемся Западе, о чем они нам с плохо скрытой брезгливостью и тоской вещают с телеэкранов, устроившись возле какого-нибудь псевдодостижения псевдокультуры вроде Эйфелевой башни. И их становится жалко – мы тут под отеческой опекой, а они, бедолаги, там в пасти и тисках. «Яркое солнце сегодня над Парижем, но не радует оно парижан…» Да, это был Федя. Выехал он в поле не по нужде, а так, для забавы. Второй малый, Павлуша, был неказистый, что и говорить, а все-таки он мне понравился, глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Такие высоко взлетают, если не упадут, уж если ломают, так дочиста, строят, так в сто этажей, в тысячу фундаментов. Лицо третьего, Илюши, было довольно незначительно, он мне сразу увиделся аграрником, пережившим за свою нервную жизнь великое множество починов – и «царицу полей», и торфяные горшочки, и травополье, и экономную экономику. Пожалуй, и РЛПО переживет, подумал я отчего-то. Четвертый, Костя, возбуждал мое любопытство задумчивым и печальным видом, сразу заставившим думать, что к культуре имеет он самое прямое отношение. Глаза его говорили: «Высказал бы я вам все обо всем, да ведь боком выйдет…» Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле смирнехонько, прикорнув под французским плащиком, и только изредка выставлял из-под него свою русую кудрявую головку. Несомненно, это был лидер официальной молодежи, коего старшие товарищи готовили теперь для более взрослых постов.

Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились омары. Я притворился спящим. Понемногу они опять разговорились. Вдруг Федя обратился к Илюше и, как бы продолжая прерванный разговор, спросил его:

– Ну и что ж ты, так и видел Дедушку?

– Нет, я его не видел, да его и видеть нельзя, – ответил Илюша, – а слышал. Да и не я один.

– А он у вас где показался?

– В райкоме.

– Ну так как же ты его слышал?

– А вот так. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что из «Красных Холмов», да еще были там другие, человек десять, – как есть все бюро; ну и пришлось нам в райкоме заночевать. Совещание было, помните, «К вопросу интенсификации интенсивности экономичности Продовольственной программы в свете основополагающей трилогии и личных указаний»? В аккурат после четвертой звезды, как в народе говорят. Вот мы остались и легли все вместе, и зачал Авдюшка говорить – что, мол, мужики, ну как Дедушка придет? И не успел он проговорить, как за стеной, в моем кабинете, он и заходил. Сначала бумаги поворошил, стенограммы, да шепчет: «Прозаседались…» Слышим, сейф сам собой распахнулся, сводки о ходе битвы за урожай шуршат, а Дедушка уж громче; «Шаг вперед, два шага назад!» А уж как до полки с исторической трилогией и прочими основополагающими трудами дошел, вовсе осерчал, на пол их швыряет и в голос, в голос: «Архиплуты! Феликса на вас нет, Феликса!» Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли…

– Вишь как! – промолвил Павел. – Чего ж он так?

– Да кто знает? Цитаты вроде в точности приводили, Костя сам сверял… С тех пор в райкоме уж больше не ночуем – вдруг да не один придет, с Феликсом? Ужасть!

Все помолчали.

– А что, – спросил Федя, – омары сварились?

Павлуша пощупал их:

– Нет, еще сыры… А вон звездочка покатилась. Хорошая примета – знать, кому-то дадут скоро. Я первый увидел, мне первому и дадут.

– Нет, я вам что, братцы, расскажу, – заговорил Костя тонким голоском. – Послушайте-ка, намеднись что Тятин при мне рассказывал. Вы ведь знаете Гаврилова? А знаете ли, отчего он такой невеселый? Пошел он раз, Тятин говорил, в лес по орехи, да и заблудился; зашел, бог знает куды зашел. Уж он ходил, братцы мои, орехи собирал, а сам думал: как бы ему отрасль свою, стало быть, в передовые вывести? И глядит, а перед ним на ветке Зарубежная Фирма сидит, качается и его к себе зовет, а сама смеется: «Гаврилов, давай совместное предприятие устроим! Все у нас ладом пойдет, только поднапрячься как следует, да мозгами раскинуть, да шевелиться не за страх, а за совесть!» Уж Гаврилов было авторучку вынул – контракт подписать, да, знать, опамятовался и шепчет: «Госзаказ! Объективные трудности! Безрыночная экономика! Не могу поступаться принципами. Она ж, нечисть иноземная, работать заставит, как у них!» Тут Фирма, братцы мои, пропала, а Гаврилову тотчас и понятственно стало, как ему из лесу выйти. А только с тех пор он все невеселый ходит.