Воронья улица длинная и извилистая. На ней множество дешевых, до времени обветшавших домов, запущенных и грязных. Воняет она, как труп удава, в котором копошатся черви. Улица начинается от аптеки лысого Андяла, где продаются лучшие в городе противозачаточные средства, а концом своим упирается в самую околицу. Здесь на окраине много деревьев, хотя и растут они островками. К исходу осени и всю зиму напролет деревья вычернены вороньем. Птицы рассядутся на ветках и заседают, словно податная комиссия или держатели акций при подсчете дивидендов. По нескольку раз в день они большими стаями совершают налеты на длинную улицу, выискивая там мусорные кучи и жилища скотобойцев.
Из-за этого улица и получила свое название.
Населяют ее в основном поденщики и чернорабочие, вперемешку с любящими выпить и не любящими обмана мелкими ремесленниками. Число жителей определенно превышает четыре тысячи, но порой подскакивает и до шести: смотря по тому, с какой целью правительство и разные политические партии проводят подсчет.
Сейчас на улице поселились горе, нужда и возмущение, потому что в последнее время рабочих выгоняют отовсюду все безжалостнее. Если так пойдет и дальше, что не исключается, то к первому апреля, которое не за горами, количество безработных на Вороньей улице достигнет двух тысяч.
Арпад Бодё, наверное, дольше всех уже сидит без заработка. Он был столяром на здешней паркетной фабрике, где проработал целых пять лет. И так работал, как и на своей, верно, собственной не стал бы. Естественно, ведь у него двое детей, да еще и третий на подходе. Усердие и страх, что выкинут на улицу, сделали его одним из лучших специалистов.
А что толку!
В сентябре прошлого года фабрику перекупили румыны, а уже первого октября его выгнали.
Вместе с тридцатью пятью другими венграми.
Двенадцать человек из этих тридцати пяти жили на Вороньей улице. Все они постепенно куда-то исчезли, как птицы во время затяжных морозов. Ну а Бодё с семейством некуда было податься, не было у него ни родителей, ни близких родственников. Друзья-приятели тоже начали сторониться его, едва он остался без заработка. Только один несчастный человечек пожаловал в его дом двадцать шестого октября.
Это была новорожденная.
Требовательная, писклявая девчонка.
Повитуха приходила после родов еще дважды. Разъяснила, как лучше питаться, чтобы у матери стало больше молока, и потребовала платы за роды и за уход. Она тоже была бедной женщиной, но Бодё не мог ей заплатить. А повитуха не соглашалась уйти. Тогда Бодё предложил ей красивую зажигалку, но она попросила еще что-нибудь вдобавок. После долгих поисков откуда-то вырыли серебряную медаль за отвагу. Повитухе она очень понравилась, и, попрощавшись, она решила, что сегодня же вечером приколет ее своему новому дружку, который вчера сделал ей ларец для посуды.
Двое других детей были мальчики. Старший, как и отец, Габор, а младший Янош. Потому Янош, что Бодё когда-то спас от смерти на поле боя друг по имени Янош.
А лучше бы не спасал!
Бодё беспрерывно повторял это после первого октября.
Дом, в котором они жили, он выкрасил в зеленый цвет, это был Дряхлый домишко под номером девяносто семь по Вороньей улице. Он принадлежал столяру, у которого была большая мастерская, но сам столяр уже не работал. Жил он тоже не здесь, а в другом доме, поблизости от аптеки Андяла. Вообще-то это был неплохой человек, потому что, когда Бодё не мог заплатить, он давал ему какой-нибудь заказ, чтобы тот отработал плату за дом.
Но не больше.
В домишке было две комнаты. В той, что выходила окнами на Улицу, жил Бодё с семьей. А в другой два подмастерья, которые работали на владельца дома. Один из них был коммунистом, а другой социал-демократом. Дома они вечно спорили, и все их споры кончались дракой, потому что коммунист был умнее, а тот, второй, сильнее.
Так вот Бодё и жили. Днем — под слабеющий шепот надежды, вечерами же и ночами — под леденящий душу грохот подмастерьев. На протяжении всего октября и ноября, за вычетом тех дней, когда отрабатывал плату за дом, Бодё каждое утро отправлялся на поиски какой-нибудь работы.
И, позеленевший, всегда приплетался домой ни с чем.
Но правды не говорил.
Врал что-то насчет верных шансов, точных обещаний.
Манил аппетитными надеждами.
Или строил сулящие достаток планы.
Но день ото дня речи его шли на убыль, словно луна.
К Новому году он иссяк.
Он уже больше не ходил в поисках столярной работы, не надеялся пристроиться куда-нибудь на фабрику да и вообще найти постоянное место. Теперь он ходил только в богатые кварталы, предлагал перетаскать дрова или убрать снег. Зарабатывал иногда лей двадцать, иногда ничего.
Просить милостыню он не хотел.
Дети все-таки.
Но и умирать с голоду не хотел.
Да и разговаривать, за весь декабрь он не произнес ни слова.
Бродил по богатым улицам, туда-суда; то топтался на месте, то садился посидеть, мерз, голодая, обрастал щетиной, снашивал последние лохмотья, таял на глазах.
В мозгу у него стучало.
Сердце стучало.
Он вынашивал революцию, чей гул порой уже различал в грядущем.
Вынашивал, а сам все ходил в богатые кварталы.
