Сколько бы ни путешествовал человек, первые впечатления всегда самые памятные. Первая страна, как первая любовь — в ней и цветы ярче, и небо синее. Моей первой была Бирма — удивительная и разноликая. Страна, лежащая за двенадцать тысяч километров, у самого экватора, между Индией и Китаем. С трех сторон ее стиснули горы, и лишь юг открыт дыханию океана. Плодородные поля и выжженные солнцем саванны, горы и джунгли, каучуковые плантации, нефтяные вышки, рубиновые копи — это все Бирма. Золотая земля — так называли ее в древности.
На площади 678 тысяч квадратных километров живет 31,5 миллиона человек, большинству нет и тридцати пяти лет. Кроме областей собственно Бирмы — Рангунской, Мандалайской, Пегу и др. — в состав Социалистической Республики Бирманский Союз входят семь национальных областей: Качинская, Каренская, Минская, Монская, Араканская, Шанская и Кая. Этнический состав населения пестрый: в стране свыше двадцати миллионов бирманцев, примерно по два миллиона шанов и каренов, по нескольку сот тысяч монов, араканцев, чинов, качинов; много более мелких народностей и племен — кая, пао, палауны, нага, лаху, ва, ико и др. Национальные меньшинства занимают половину территории страны. А еще в Бирме живет около миллиона выходцев из Китая, Индии, Бангладеш.
Недра страны пока мало изучены. И все же разведанные месторождения полезных ископаемых позволяют заключить, что земля Бирмы таит в себе огромные богатства: олово, вольфрам, свинец, цинк, медь, никель, уголь, железная руда, серебро, драгоценные камни.
Страна эта крестьянская, в ней десятки тысяч деревень и триста городов, из них крупных — четыре, с населением более ста тысяч: Рангун, Мандалай, Моламьяйн и Бассейн.
Бирма лишилась свободы в XIX веке И одной из первых в Юго-Восточной Азии — в 1948 году — добилась независимости.
Все было просто: вчера стояли в аэропорту «Шереметьево», поеживаясь от февральской поземки, сегодня шагаем по горячей бирманской земле. Путь из зимы в лето недолог: семнадцать часов полета. В Москве еще лежал снег, в Ташкенте пахло парной землей, а в Карачи, едва сошли с трапа, в лицо ударил влажный, душный воздух. Низко висело пробитое звездами небо. В сумраке аэродрома приземлялись белые лайнеры, сновали ярко-желтые бензозаправщики, остро пахло карболкой. У входа в вокзал маячил солдат с тюрбаном на голове. В зале под феном, переговариваясь на гортанном языке, сидели женщины в легких сари, в их смоляных волосах белели привядшие цветы, тонкие браслеты на запястьях и щиколотках тихонько позванивали в такт движениям. У витрины с магнитофонами, подстелив под себя коврик, истово молился мусульманин.
Все было непривычно. Не удивлялся только летевший с нами мальчик лет пяти. В Карачи он деловито спросил отца: «Мы уже приехали в Карачарово? А почему дядя делает гимнастику ночью?»
Еще один перелет — и мы в Рангуне. Дома я не представляла себе, как это будет. «Обязательно купите мангусту, — советовали мне знатоки. — Прежде чем надеть туфли, проверьте, не заполз ли туда скорпион!»
Но зверьком я не обзавелась: так и не решила, с кем обрету больше хлопот. А проблема скорпиона отпала сама собой, потому что в Бирме носят открытые сандалии. Правда, в ванной, в старых кедах, поселился сверчок, и по ночам оттуда (вылетал серебряный пунктир.
Вечерами наш дом полнится странными звуками: басом «мычат» лягушки; прошелестит в зеленой изгороди тугое, тяжелое тело змеи; раздастся возглас «ток-кэй!» — это живущая на чердаке ящерица геккон выползла на охоту. Иногда с потолка шлепается хвост маленькой прозрачной ящерки-мухоловки — то ли сама отбросила, то ли откусил кто-то в драке. Хвост еще шевелится, а на него уже нацелился юркий ручеек вездесущих муравьев.
Итак, мы живем в Рангуне.
Каков он, сегодняшний Рангун? Сразу и не ответишь. Очень разный. Его старый, некогда чопорный, а ныне обветшалый английский центр не похож на живописную бирманскую часть города, а китайские кварталы отличаются от индийских районов.
На его улицах классические буддийские пагоды и ступы соседствуют с индуистскими святилищами и с китайскими храмами, на крышах которых застыли, изогнувшись, чешуйчатые драконы, а иногда можно встретить, (правда редко, строгие готические кафедральные соборы.
Большинство бирманцев носит национальные длинные юбки лоунджи, но мелькают в толпе индийские сари, американские джинсы, китайское платье. Яркие краски одежд девушек перебивает оранжевый цвет буддийских монашеских тинганов.
Наверное, можно было назвать город пестрым, но пестрота предполагает суетность, спешку, а этого в характере Рангуна нет. Он нетороплив, полон достоинства, степенен, хотя двухмиллионное его население в среднем моложе тридцати. Дома все прячутся в зелени, каждый не похож на другой.
Недавно я наткнулась на любопытную зарисовку города, сделанную журналистом Ассошиэйтед Пресс. «Рангун — город, замкнувшийся в прошлом, — пишет он. — Ни небоскребов, ни рекламных щитов, ни неоновых огней, ни фешенебельных отелей с барами, ни модно одетой молодежи. Скромность женщины определяется длиной рукавов ее блузы». Но тот же журналист вынужден добавить: «Политика изоляционизма избавила Бирму от роста преступности, от контрастов нищеты и роскоши и позволила сохранить простые и милые черты традиционного общества. Город чарует спокойной и естественной красотой».
