Вот как я обнаружила, что могу видеть и по — другому. Как — то вечером мы с Роем полаялись, и в этом, собственно, ничего необычного не было, но он ругался на чем свет стоит, и каким — то образом случилось так, что мой стеклянный глаз вдруг выпал. Рой меня никогда не бил. Не то что муженьки тех теток, напротив которых я сижу, когда они стоят на свидетельском месте в зале суда, и чьи показания заношу в протокол. Зато Рой умеет сказануть. И вот он говорит: «Лоретта, ты просто безмозглая сучка. Во — во, о чем и речь! Видела бы ты сейчас, какая у тебя глупая физиономия. Никогда не видал рожи глупее».
Не знаю, что на это можно ответить. Конечно, это очень обидно. На мгновение наступила тишина, и внутри у меня стало пусто — пусто. Тишина была, как в суде, когда мои руки строчат по сто семьдесят слов в минуту и такое ощущение, будто слушаю я тоже руками, и вдруг они перестают стучать по клавишам. Женщина, которая стоит на свидетельском месте, плачет, пытаясь приглушить всхлипы — ей неловко. Я просто сижу и жду и знаю, что она плачет, но даже не поднимаю на нее глаз. Внутри у меня пусто — пусто. И перед Роем, когда он сказал, что физиономии, глупее моей, никогда не видел, я стою точно так же, и он, наверное, думает, что я ему скажу: да, мол, ты прав, — и тут я сама себя ударила. Моя рука сама взметнулась вверх и влепила мне пощечину. На мой взгляд, это логично. Он бы этого не сделал, оставалось мне самой себе врезать.
Я, опешив, смотрю на Роя и вижу, что он несколько ошарашен, но кроме его лица у меня в голове возникает еще одно изображение. Рябь ослепляющих пятен, китайский шкафчик, потом потолок, потом розовый восточный коврик, и снова потолок, и снова коврик, и вновь потолок. А затем в моей голове произошло совмещение, и то и другое стало видно отчетливо и натурально, как обычно: пульсирующие жилки на висках у Роя и красный огонек противопожарного датчика. Мой стеклянный глаз упал и лежит на коврике, метрах в трех от меня, он пялится в потолок, и я им вижу.
Рой сказал:
— Ну это уж слишком, Лоретта. Ты нарочно.
Я закрыла глаз — свой родной, — чтобы проверить и убедиться, что я все еще смотрю в потолок. Когда я открыла глаз, Роя уже не было. Из комнаты донеслось:
— Вставь стекляшку обратно, Лоретта. Смотреть противно.
С тем, что у меня один глаз стеклянный, я давно смирилась. Протез очень хороший. Отлично подходит по цвету. Так что мне совсем даже не противно. Я подошла к тому месту, где он лежал, и посмотрела вниз. И в то же время я смотрела вверх. Вот мой васильковый глаз лежит на розовом коврике, и все, что я могу сказать, так это то, что вид у него удивленный. Он как бы широко раскрыт. А на лице у меня еще один васильково — голубой глаз, который смотрит вниз, и сморщенное веко ждет, когда в него вложат начинку.
— Ну разве ты не красотка, — сказала я себе. И это было для меня не меньшим сюрпризом, чем пощечина.
В тот вечер мы с Роем помирились, как всегда. Мы лежим в постели, вокруг темно, а я размышляю о случившемся. Я слыхала о том, как это бывает. От него. От женщин, которые рассказывают свою историю в зале суда по семейным делам. Есть несколько признаков. В какой — то момент мужчины начинают злиться по пустякам. И перестают вас трогать. А как только их в чем — то заподозрят, они некоторое время стараются быть лапочками. Совсем недолго. Я думаю, что в этих мужчинах совесть еще не окончательно заглохла и они понимают, что когда — то любили эту женщину, а теперь предают. Рой пару недель назад ни с того ни с сего подарил мне цветы.
— Чего это вдруг? — спросила я.
А он сказал:
— Ну, это просто потому, что мы муж и жена. И ты хорошая женщина.
Я достаточно наслышалась рассказов, чтобы понять, какие это страшные слова. Я сказала:
— Что за чушь, Рой. Ты не дарил мне цветы… бог знает сколько лет.
Я чуть не сказала «четырнадцать». Я — то знаю, что именно четырнадцать. Но я не хотела, чтобы он знал, что я знаю. Однажды меня поразило, что прошло уже невесть сколько времени с тех пор, когда он в последний раз делал подобные жесты, и я осознала, сколько именно, и с тех пор жду и считаю. Это весьма печально, право же, годами ждать, и подмечать все это, и даже не знать, что сказать.
Но мне не пришлось называть точную цифру, потому что у него резко изменилось настроение. Он разъярился очень быстро и очень сильно. Тоже один из признаков.
— Ну и к черту все это, — сказал он, отнял у меня цветы и швырнул их в угол.
Вот и лежала я в темноте в ту ночь, когда у меня выпал глаз и оказалось, что я им вижу, и размышляла о нас с Роем. Он собирает в гараже аэроплан. Настоящий аэроплан из строительного набора. Он уже однажды собрал такой, полетал на нем недельки две и продал. Это он делал для себя. Теперь вот завелся новый самолет, и он каждый день к нему ходит, и все косточки, ребра, хребет у самолета наружу, а мой с ними возится, пока я записываю слова всех женщин, которым нужно выговориться, ведь того, что у них когда — то было, уже не спасти.
Это заставило меня задуматься над тем, что же есть у меня. Мне нравится Рой. Рой — он такой: он был пилотом, когда мы познакомились, и учил людей улетать с аэродрома на «цессне». Во время нашего первого свидания он говорит: «Я хочу показать тебе Сидар — Рапидс так, как ты еще никогда его не видела». И он берет меня в воздух, и мы летим за город и вычерчиваем восьмерки над васильками, и мы опускаемся низко — низко и гоняемся за телятами по пастбищу, и мы сминаем верхушки каких — то черных дубов, и мы лениво кружим над элеватором, и он все говорит: посмотри сюда, посмотри туда, гляди, что это там, Лоретта. И он заставляет «цессну» скакать и парить, и он смеется и трогает меня за руку, чтобы удостовериться, что я все это вижу. А вижу я взрослого ребенка мужского пола, который с бешеной скоростью мчит на трехколесном велике и выпендривается перед своей девчонкой, и мне это нравится. Мне хочется протянуть руку и взъерошить ему волосы. И он приводил меня потом в гараж и показывал, что он собрал. Даже теперь. Даже несколько дней назад. «Посмотри, Лоретта. Я надел на него шкуру».
