Я умирал. Я знал об этом. От мучной лихорадки спасения не было — за стенами нашей хибарки в поселке, устроенном на месте бывшего лагеря, от этой заразы перемерли почти все жители и перемещенные лица, присланные сюда для работы в ртутных шахтах. Осталось с полсотни человек. Вот еще Иуда, теперь скулящий в углу — он тоже местный. Сначала рыдал, божился, что не по чьей-либо прихоти поцеловал меня в уста. Клялся, что по небрежности. Теперь, сидя на корточках в углу, едва слышно твердит одно и то же — по любви…
Я взглянул на руки — кожа на глазах покрывалась белым налетом, в комнате было душно, меня мучила жажда. При этой хвори пить — последнее дело. Сил пока хватало, чтобы не мучить учеников слезливыми просьбами. Поэтому я бредил. Лежал посреди комнаты на сколоченном из горбыля топчане и рассказывал сказки. Ученики, не спрашивая разрешения, перетащили меня подальше от стены, сами расселись в кружок. Лица печальные, заинтересованные… Что с них взять, совсем как дети. Бородатые мужики, а слушают, раскрыв рты. Вздыхают, хлопают себя по коленям, время от времени цыкают на рыдающего, но тянущегося ко мне ухом Иуду.
Я заливал им о рае, о чудесном, светлом мире под голубыми небесами — эта диковинка почему-то особенно сразила их. Рассказывал про обширные теплые моря, про льды и снега. Про зверей и птиц. Про луговые травы — у них здесь, на Хорде, все какие-то разноцветные колючки стелются по равнинам и горам, а из деревьев пальмы сплошняком. Про людей — белокожих, смуглых до черноты, краснокожих, узкоглазых, с крупными очами, курчавых и длинноволосых, старых и малых. Про женщин и мужчин… Должно быть, теперь они живут счастливо. Солнце у них доброе, оно в одиночку разгуливает по небосводу и его света хватает всем. Не то, что два местных ярых светила. Бóльшее на неделе раз пять меняет цвет и блеск. Вот и сейчас, под вечер, касаясь склоны горы, где расположено устье шахты, оно опять густо зарделось. Значит, утром встанет омытое зеленью, опять пойдет дождь, с гор, из пальмовых лесов, натянет туман. Выходит, буду умирать в сырости, еще простыну напоследок. Так и не увижу белоглазое, второе в этих местах светило. Вот на него я и ссылаюсь, когда повествую ученикам о рае. В тех краях солнце похоже на Таврис, только вполовину крупнее, пожелтее, поласковее…
Может, не все так радостно на Земле, но мне вспоминается только хорошее. О бедах, горестях, гладе, море, наводнениях и засухах, об истреблении народов не хочу им рассказывать. Смысла нет. Их этим не удивишь, сами нахлебались досыта, веру до сих пор не сумели обрести, заменили ее целью. Даже меняющий обличия Даурис им не указ, его светоносный гнев они воспринимают исключительно с точки зрения метеорологического прогноза и еще как поле битвы, на котором сражаются какие-то «славные».
Как-то упомянул о «высшей силе», поведал об уроженце Назарета, бродившем по воде аки по суху и втолковывавшим людям, что живут они неправильно, грешат.
Вскользь изложил им Нагорную проповедь.
Они выслушали молча. Никто слова не сказал, тут же разбрелись по своим камерам. Иуда, с которым я делил помещение, тут же улегся спать. Заснул сразу. Губошлепы это умеют — отключаются мгновенно и спокойно посапывают до утра. Кстати, в ту пору я и дал им земные имена. Начал с соседа, которого местные называли Сулла. Даже при смерти я нашел в себе силы усмехнуться — менее всего этот самый молодой и непоседливый губошлеп был похож на знаменитого древнего полководца. Был он нечист на руку, перетрогал все мои вещи, а в тот день стащил нож для резки хлеба. Я попытался проникнуть в его мозги — может, во сне обнаружится, куда он спрятал добычу?
Может, признается?..
Разобраться в том, что копошилось в его сознании, было трудно — какие-то смутные образы, обрывки мыслей, ни намека на судьбу складного ножика. Тогда я наградил его ярким цветным сном, повествующем о приключениях земного Иуды в пасхальные дни незабываемого месяца нисана. Сразу и имечко приклеилось. Затем интереса ради прошел по камерам, попытался познакомиться со сновидениями, посещающими соседей в часы ночного отдыха. Картина была та же. Что подтолкнуло меня наградить их библейскими видениями, сказать не могу — наверное, играючи. Вместе со снами раздавал имена. Кому какое подходит. Бородатому толстоногому мужику, узревшему во сне гладь Галилейского моря, в самый раз именоваться Петром. Сосед его стал Андреем. Дальше — больше. Зануду окрестил Левием Матвеем, неверующего — Павлом, добряка — Исайей.
С того дня сказки анекдоты, побасенки, пересказы земных романов перестали их интересовать. Помнится, Петр как-то положил мне руку на плечо и подсказал — ты, приятель, кончай нам бабки вколачивать. Давай-ка про этого, галилеянина, сумевшего воскреснуть после смерти.
Зачем это?
Так и пошло-поехало. Поскольку на Земле существует несколько пониманий «высшей силы», и я отношу себя к христианам православного толка, начал с Библии. Пересказал, что помнил из Ветхого завета, затем перешел к рассказу о страстях Христовых, о муках его во имя спасение всех, кто населял Землю. Затем изложил жизнь Мухаммеда, объяснил, что значит «Аллах акбар». Слушали меня внимательно, начали называть учителем. Наконец добрался до Просветленного, узревшего под смоковницей первую из четырех благородных истин.
