Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.
Публий Сир[1]
Он вошел в конклав,[2] в котором уже находилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотые цепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.[3]
«Почему все в туниках?» — пришла в голову тревожная мысль. Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углу стояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,[4] едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.
— Кто ты? — попытался спросить он, чувствуя, как перехватывает дыхание.
Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь — Юлию.[5]
— Юлия, почему ты здесь? — тревожно спросил он.
Она молчала.
— Ты слышишь? — Кажется, он закричал.
Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взгляд своих темно-карих глаз.
— Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? — спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.[6]
Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклав медленно входила женщина в изящном пеплуме.[7]
— Корнелия, — удивился он, узнав в женщине свою бывшую жену, мать Юлии, — ты же умерла пять лет назад, — неуверенно пробормотал он, чуть отступая в сторону.
Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки над головой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Он осторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделала несколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.
— Мама, — узнал он ее, чувствуя, как с него спадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Ему стало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти в сторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.
Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторону мамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но тело отказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его все сильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?
