Тимошка проснулся от петушиного крика, звонкого и радостного. Сквозь широкую щель в
давно уже прохудившейся крыше сарая он увидел серо-голубой лоскут неба, наискось пересеченный
звездной полосой Иерусалимской Дороги — Млечного Пути.
Тимошка сел, обхватив руками острые колени, помедлил немного и, сладко потянувшись, резво
вскочил. Раздвинув плотную завесу сохнувших на сеновале трав, пахучих и ломких, он пробрался к
дверному проему и встал, раскинув крестом руки и запрокинув вверх голову.
Было то время, когда солнце только просыпалось, лежа где-то в дремучих буреломах дальних
лесов, но звезды, еще совсем недавно большие и яркие, стали нехотя таять. Начал гаснуть робкий
молодой месяц. И было так, будто кто-то бросил в глубокое озеро пригоршню серебряных монет и
золотую подкову и они неспешно и плавно стали погружаться в темную воду, становясь все бледнее и
бледнее, пока не утонули вовсе в серо-голубой бездонной пучине.
Тимошка увидел, как синеют и светлеют черные глубины ближнего леса, услышал, как одна за
другой начинают вскрикивать сонные еще птицы. Увидел, как враз, будто загоревшись, вспыхнули
верхушки сосен и елей и над дальними буераками бледно заалело небо. Мокрый туман загустел и
отяжелел, опускаясь в низины. Из-за растаявшего молочного марева выплыла бревенчатая
кладбищенская часовенка и частокол покосившихся черных крестов.
Засверкала роса на траве, а через близкую отсюда неширокую речку Вологду лег между берегами
невесомый золотой мост. Даже старые избы на окраине Вологды, серые, трухлявые, посветлели, будто
росой умылись.
Розовыми стали тесовые шатры сторожевых башен: Воскресенской, Пятницкой, Афанасьевской,
Спасской. Закраснели слюдяные и стеклянные окна в домах купцов и начальных людей.
И тихо, медленно поплыл между землей и небом утренний благовест вологодских храмов.
Тимошка свесил ноги и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю. Мокрая, холодная трава ожгла босые
ноги. Мальчик, нелепо подпрыгивая, заскакал по тропинке, бежавшей от сарая к избе. Он был уже
почти у самого крыльца, как вдруг увидел на тропинке трех муравьев — двух красных и одного
черного. Тимошка присел на корточки, застыв в ожидании.
Черный муравей, увидев врагов, замер. «Сейчас удерет», — подумал Тимошка, следя за черным
муравьем, но тот, привстав на задние ножки, изготовился к бою.
«Ишь ты, богатырь какой», — усмехнулся Тимошка и ладонью перегородил дорогу одному из красных,
чтобы предстоящий бой был честным поединком. Красный муравей, почувствовав, что остался один, не
приняв боя, юркнул в траву. Тимошка поднял ладонь — и второй красный муравей тоже убежал с
тропинки, уступая дорогу более сильному.
Тимошка улыбнулся и побежал в избу, к матери.
Мать лежала на печи больная: три дня назад, разыскивая забредшую в лес корову, она подвернула
ногу — да с тех пор из-за сильной боли не могла и шагу ступить.
Увидев Тимошу, мать улыбнулась ласково, радостно: двое их было на белом свете — сын у матери
да мать у сына.
Тимошка, вскочив на лавку, поцеловал мать в высокий чистый лоб и взглянул в глаза, каких не
было ни у кого на свете.
— Истопил бы печь, Тимоша, а как разгорится, я оладьи спеку, — сказала мать.
— Ладно, мам, я враз, — ответил Тимоша, но вдруг вспомнил, что ножик, которым способнее всего
было щепать лучину на растопку, остался на сеновале.
Мальчик спрыгнул с лавки и побежал к сараю.
Мать Тимоши, Соломонида Анкудинова, все еще улыбалась, закрыв глаза. Она
представляла себе сына — худого, веснушчатого, темно-русого, с упрямо оттопыренной нижней губой,
с разноцветными глазами: левым — карим, а правым — синим.
И тут же явственно услышала, будто кто-то стоящий рядом зло сказал: «Разноглазый».
Мать перестала улыбаться, вспомнив, что кличка эта прилипла к сыну с самого рождения. А
родился он через месяц после смерти его отца, а ее мужа — Демьяна Анкудинова.
Да тут же вспомнила она и покойного мужа — высокого, плечистого, голубоглазого молчуна,
работника и добытчика. Был Демьян Анкудинов стрельцом, но из-за малых прибытков приходилось ему
приторговывать холстом, наезжая в неближние от Вологды села и города. На скопленный от торговли
достаток купил Демьян постоялый двор, куда привез молодую жену, повстречавшуюся ему на ярмарке в
Костроме.
Была она девушкой бедной — единственной дочерью у старого, давно овдовевшего отца, добывавшего
пропитание сбором целебных трав, лечением настоями да наговорами. Лечил отец окрестных мужиков,
посадских, пользовал скотину, с раннего детства приучив к этому и дочь Соломониду. Лечили-то они
многих, но достатка в их доме не было. И поэтому Соломонида сильно боялась, что торговый человек,
увидев скудость их нехитрого жития, не захочет брать за себя бесприданницу.
Однако все хорошо сладилось, и молодые, тут же перебравшись в Вологду, зажили мирно да ласково
на зависть многим, в чьих домах не было ни любви, ни согласия. Да видать, много горя может
отпустить господь человеку, а вот счастье — почти каждому — отмеряет малой да строгой мерой… Года
не прошло, как от неведомой болезни в одну ночь сгорел ее Демьянушка, так же внезапно оставив ее,
как совсем недавно внезапно повстречал.