За мной следят дым и песок

Героиня Юлии Кокошко — современная продолжательница традиции, заданной образами городского фланера Бодлера и Беньямина, человек, колонизирующий своим взглядом мир: «боже, какое богатство присвоили мои глаза»…

Это ветреная проза, неверная самой себе, воздушно подскакивающая на многоточиях, чтоб в прыжке перевести дух — и ринуться в следующее предложение длиною в треть страницы.

…Новые возможности слова и новый взгляд на глубинные проблемы бытия — сочетание этих особенностей, согласитесь, всегда было сутью литературы высокого уровня.

Впервые я взял в руки книгу Юлии Кокошко одиннадцать лет назад, это было между экзаменами по Античности и латыни. Опыт чтения у меня, историка-первокурсника, был скромным. Я любил Набокова, Олешу, Сашу Соколова, но ничего не знал о Борхесе и Гессе, а недавно прочитанный Джойс увлекал меня куда меньше, чем Светоний и Фукидид. Времени было мало, но я все-таки решил прочитать тоненькую, в бумажной (дешевле некуда) обложке книжку[1]. Всего полтораста страниц.

После первых, изысканных, но все-таки «традиционных» рассказов, я наткнулся как будто на закрытую дверь. Три вещи, «Блистая в голубых поверхностях…», «Хвастовство от господина Собаки» и «Военный базар с исчезающим полководцем», показались сначала неприступными. «Дверь» поддавалась с трудом. Но бросить, развернуться и навсегда уйти от книги Юлии Кокошко не хотелось.

Чистое искусство? Да, пожалуй. Искусство, приносящее искреннюю, бескорыстную радость, счастье бытия.

Позднее я узнаю, что литературовед Александр Уланов уже нашел для Кокошко литературный контекст, отнеся ее творчество к «ассоциативной прозе», поставив рядом с Андреем Левкиным и Аркадием Драгомощенко. Может, и так, не спорю, но тогда, в 1999 году, я даже имен таких не слышал. И теперь предпочту текст Кокошко другому изводу ассоциативной прозы, пусть не обижаются на меня эти мастера.

Внимательный, искушенный читатель, подобно Аркадию Драгомощенко, найдет в ее текстах «размокший вкус почти газетной бумаги сказок Андерсена», «папиросную дрожь полуслепого Платонова» и «грохот кровельной жести ОБЕРИУтских пиров». Можно искать у Юлии Кокошко аллюзии, реминисценции, непрямые цитаты из Борхеса, Пушкина, Набокова, даже из Солженицына, даже из Маяковского — найдете! Но не стоит превращать чтение в экзамен по русской и европейской литературе. «Разгадка текстов Юлии Кокошко, на мой взгляд, заключается в том, что их не надо расшифровывать», — пишет Ольга Славникова. Лучше просто «пить этот терпкий сок, что исходит из текста (и никогда не выжимается до конца»[2]. Прекрасный совет, другого я не смог бы дать.

Сергей Беляков

— В день, когда я сошла с ума, — сказала Глория, — мне должны были объявить решение, перепахивающее мой удел. Где-то на подступах к восемнадцати. Представляете, сколько минут своих как первой, так и последней жизни разогнать вместо слепней! От потемок утра — к непроницаемости вечера… Не день, а метротуннель!

Перед Глорией обугливались развалины большого приема: внутренняя форма конторы оттаскана и в упадке, а центр лиходейски вырублен: агонизирующий натюрморт, заправивший под себя не один стол, сброшен на истребление — званым персонам, гардениям ада — и скулил, шепелявил и отхаркивался вослед насытившимся и вынесшим самое ценное — в себе, а плотичку — с собой, так что система просела и путалась, в обескровленной расплывались разломы и рытвины, голяки и ометы, следы локтей и колен, пучки шерсти или дорожки земли, левый мыс хрустел засушливым и крошился, а правый — капал и влекся к излившемуся.

— Я была в бешенстве, оттого что быть или не быть — мне, а воля на то — тети! — продолжала Глория. — Ну, не спорю — мои деяния и построились в очередь за планидой и подлейше просматривались на несколько километров, но… Ведь и тетин вердикт вскипает — на ее высоком давлении и плотоядно-углеводном меню, на ее холециститах, колитах… наконец, на принципах этой старой енотовидной швабры — или на их нуле, и можно подгадать под запальную тетину лапу — и под ледяную, посему умащенные помадой губки, готовые нацедить мне будущее, укрупнились — в кровавый рот Мэй Уэст в разработке Дали. Дальнейшая стадия — не диван, обволакивающий сокровенное, но — твердыня-скамейка где-нибудь в милицейском отстойнике. Самонаводящаяся шавка-лавка, которая вышла в воздух, и пока я на темных шпалах раздираю — склеенные страхом шажки и волоку пять пудов неизвестности, кувыркается надо мной и вот-вот угодит в лобешник.

От собирателей гостей, натрудившихся и улизнувших спорышем и болиголовом свиты, в развалинах сохранились — три, и от попечителей натюрморта — три: облепившиеся светскими манерами те же, и теперь развязывались, ослабляли обманные движения и напряженно ждали, когда событие сдуется. Когда Зита, наконец, реконструирует исторический интерьер, продышит в кубометрах пережеванного и пользованного — старый предметный ряд. Кто — как не Зита, сердечная самаритянка, львица самоотдачи? Рожденная — в пользу подцепивших какую-нибудь кисту, в подспорье угнетенным, в авантаж и в пособничество слепившим себе хлопоты, чтоб естественно и неизменно перелегли — на укладистые плечи Зиты и на ее пансион. Ждущий Морис и ждущая Глория стоически держались убеждения: чем Зита резвее, тем, бесспорно, миловиднее и моложе — живость характера разительно ей к лицу, а некто размечтавшийся о чистоте пажити менее показательно, скорей — из зияющих, из хворающих нетерпением — на сотовой трубке Глории, негодующе вопрошал: — Да что она там замерзла? Глория ответствовала трубящему туманно, ничем не выдавая тучность вопроса, и тратьте ее реплики на тот и на этот аппетит, и спрашивайте блаженного автора, представившего публике свою книгу: скажите, о чем она? — чтоб блаженный авторитетно заявил: — Она обо всем! Посему присутствующие по прозрачную сторону телефона Глории, то и дело раззванивающего музыкальную тему «Секретные материалы», не догадывались, что к их земле присмотрелись и посторонние, чей родной надел тремя этажами выше продан — в какую-то театральную репетицию, и пока переходишь коридор, собственно, уже — Аппиеву дорогу, или Гревскую площадь, или шоссе в никуда, угодишь в чужую историю — и завертит, и перемелет… что скучнее? Attention: телефон-конкистадор под прикрытием «абонент Сикст»! Кто есть? Есть римский профиль, а по краю римского ветра — и фас. Или тот, кто сказал, узрев тело Глории: ministeria sacrata non tangerentur, nisi a ministris. Только священнослужащие смеют облапить священные судки, где полнится не для вас. Определенно — один из двух… Или тот, чья фамилия созвучна, а кому-то услышалось так… или сразу все. Окруженные воплями студийцев, несущих по верхнему этажу классическую пиесу…