По узким проселочным дорогам, по широкому шоссе, по железнодорожным сообщениям, по большим городам, по шумным улицам, по залитым светом театрам, по притихшим ресторанам, по мирным семейным столовым и гостиным — бродят они.
Бродят, имея одну общую физиономию — исковерканную тоской, смесью ужаса и хитрости, смесью таинственности и многозначительности.
Некоторые с ними обращаются довольно сурово:
— Врете вы все.
— Я вру? Спасибо вам! О, как бы я хотел, чтобы это было ложью! Но нет… Я имею самые верные сведения, что это правда.
— Что правда?!
— Да что наши дела на восточном театре войны не совсем тово…
— Именно?
— Немцы уже продвинулись до Мышекишек…
— Какие такие Мышекишки?
— Место такое есть: Мышекишки.
— Где?
— Ну, уж там не знаю где — у меня карты с собой нет, а уж вы мне поверьте: немцы уже под Мышекишками.
— Почему же штаб ничего не сообщает?
— Не знаю почему, но мне сказал Иван Захарыч.
— Офицер генеральнаго штаба?
— Нет, мой парикмахер. Но он имеет верные сведения. Видите ли, он бреет также и бакалейщика Поскудова, а денщик генерала Z закупает у Поскудова провизию. Вы понимаете?
Значительно прищуренный глаз. Лицо убежденное, тупо-уверенное в правоте. Оно говорит: «Вот, брат, я какой; стою у самого источника сенсационных сведений. Иван Захарыч с Поскудовым, врать не будут».
— Послушайте… А если Поскудов врет?
— Поскудов? Нет-с. Поскудов не врет! Зачем ему врать? Поскудов зря врать не будет.
Не такой это человек, Поскудов, чтобы врать. Отца родного зарежет, а не соврет.
— Ну, денщик соврал.
— Послушайте: ну как денщик может соврать? И скажет же человек такое, право.
Распространителю печальных сведений очевидно, смертельно жаль расстаться с так хорошо налаженным печальным сообщением, что немцы продвинулись до Мышекишек. Он выносил в себе это печальное сведение, взростил и без боя его не отдаст.
Ну, что ему такое эти Мышекишки? Никогда он там не был, на карте этого места найти не может, а если бы и нашел, так ведь он же, каналья, не знает: может быть, русские этот пункт и не хотели защищать? Может быть, у генералов были свои расчеты; может быть, несколько умных талантливых генералов, сидя дождливым осенним вечером в мокрой палатке вокруг разложенного на ящике из-под макарон плана, сказали друг другу: «А давайте, господа, нарочно отступим от Мышекишек, чтобы заманить неприятеля к Пильвишкам»… И может быть, все согласились с таким замысловатым планом, — и вот уже черные тени заколебались на освещенной парусине палатки, и вот уже несколько ординарцев, звучно шлепая по размокшей земле, поскакали по разным направлениям с приказом отступать на Пильвишки; да может быть, и так, что Мышекишек никаких и нет, и денщик генерала Z не прочь прилгнуть, чтобы получить у Поскудова даровую папироску, да и сам парикмахер Иван Захарыч едва ли толком донес — не расплескав наполовину, — полученное им известие.
Кажется — что такое Мышекишки, когда миллио ны бьются на доброй трети земного шара?
Но нет: жалко распространителю печальных сведений расстаться со своими Мышекишками и носится он с ними до тех пор, пока уж и немцы давно отброшены, изрядно перед этим поколоченные.
Встречаешь распространителя печальных сведений. Говоришь ему:
— Вот вам и Мышекишки! Наши-то отбросили немцев на всех пунктах.
Горькая улыбка освещает многозначительное, кое-что знающее, чего никто не знает — лицо.
— Так-с, так-с. Мы, вы говорите, отбросили немцев? И где же это?
Противная морда. Самодовольная.
— Да что вы спрашиваете? Сообщение генерального штаба не читали, что ли?
Хитрость, ирония брызжет из глаз его.
— Вот оно что!.. Генеральный штаб сообщает? Так-с, так-с… А мне, представьте, Иван
Захарыч говорил другое. Знаете ли вы, что два батальона попали на фугасы…
— Да откуда он знает это, черт его подери? — не выдерживает спокойный слушатель.
— Иван Захарыч-то?
— Да!
— Парикмахер-то?
— Да!!!
Дежурное многозначительное выражение появляется на лице распространителя печальных сведений.
— Он, видите ли, бреет Поскудова… и… вы, конечно, сами понимаете.
— Ну? Не понимаю!!
— А у Поскудова забирает всю бакалею и москатель генеральский денщик Z.
— Да почему же ты, скверная этакая, изъеденная хронической печалью, каналья, не веришь моему генеральному штабу, а я должен верить твоему парикмахеру Ивану Захарычу?!
Эта фраза, к сожалению, говорится более смягченно и, потому, особенного влияния на распространителя сведений не оказывает.
Он сидит печальный, погруженный в глубокую задумчивость.
Вздыхает. С тоской во взоре говорит:
— И на французском театре дела совсем, совсем швах. Немцы уже отступили за Монтраше.
— За какое Монтраше?
— Такое есть Монтраше. Стратегический пункт.
— Но ведь немцы же отступили.
— Немцы.
— Почему же вы говорите, что дела плохи у французов?!
— А откуда вы знаете — почему немцы отступили? Может, у них был такой расчет, после которого они от Франции камня на камне не оставят.
— Однако, французские и английские газеты сообщают, что положение союзников превосходно.
— Ну, что там ваши газеты…
— А вы откуда знаете насчет Монтраше?!
— А как же! Иван Захарыч говорил.
— Послушайте, вы! Размазня треклятая. Еще когда вы говорили о денщике генерала Z — я не спорил. Но откуда Ивану Захарычу известно положение на французском фронте?! Что он, дядя Жоффра? Племянник лорда Китченера, ваш Иван Захарыч? Отвечайте вы, гнилая улитка!!
