I.
Я приезжаю в Москву очень редко, но всегда, когда приезжаю, — мне попадается на глаза москвич Тугоуздов.
Знакомы мы с ним недавно — всего лишь несколько месяцев, но, выпивши однажды больше, чем нужно, перешли на «ты».
Недавно, узнав, что я в Москве, он отыскал меня, влетел в номер гостиницы и с порога закричал:
— Брось, брось! К черту твой письменный стол! Нынче у меня хорошее настроение, и я хочу глотнуть порцию свежего воздуха! Эх, черт! Живешь-то ведь один раз!
Меня очень трудно уговорить присесть за письменный стол; но увести от письменного стола — самое легкое, беспроигрышное дело…
— Глотнем воздуху, — радушно согласился я. — Это можно.
— Эх-ма! — кричал оживленный Тугоуздов, в то время, как мы, усевшись на лихача, мчались в оперетку. — Ходи изба, ходи печь! Гоп, гоп! Хорошо жить на свете, а?
— Совершенно безвредно, — улыбнулся я, впадая в его тон. — Так мы в оперетку?
— В оперетку. Там, знаешь, есть такие разные женщиночки. Хорр… шо!
— «Вот оно — подумал я, — настоящая широкая московская душа».
Как будто догадавшись, Тугоуздов подтвердил вслух:
— Настоящая, я, брат, московская душа! Тут нас таких много. Валяй, Петя — пятерку на чай дам! Гоп-гоп!
В оперетке, во время антракта, мы встретили двух неизвестных мне людей: Васю и Мишунчика.
По крайней мере, Тугоуздов, столкнувшись с ними, так и крикнул:
— Вася! Мишунчик!
Тут же он с ними расцеловался.
— Как подрыгиваешь, Мишунчик?
Оказалось, что Мишунчик «подрыгивал» хорошо, потому что, не задумываясь, отвечал:
— Ничего. Подъелдониваем.
У русского человека считается высшим шиком пускать в ход такие слова, которых до него никто не слыхивал; да и он сам завтра на тот же вопрос ответит иначе… Что-нибудь вроде: «ничего, тилибонимся» или «ничего, тарарыкаем».
А в переводе на русский язык этот краткий диалог очень прост:
— Как поживаешь, Миша?
— Ничего, помаленьку.
Тугоуздов познакомил меня с Васей, познакомил с Мишунчиком, и не успокоился до тех пор, пока не взял с них слово ехать вместе с нами ужинать к Яру.
— Нет, нет, уж вы не отвертитесь. Поедем, чепурыхнем (или чебурахнем — не помню).
Когда мы вернулись и сели на место, я спросил Тугоуздова:
— Кто это такие, твои друзья?
— А черт их знает, — беззаботно отвечал он, не отрывая бинокля от глаз.
— Чем они занимаются?
— Так просто… Москвичи. Кажется, хорошие ребята. Впрочем, я фамилию-то ихнюю забыл. Не то Кертинг и Полосухин, не то Димитрюков и Звездич. Тот, что Звездич, очень хорошо анекдоты рассказывает.
И закончил несколько неожиданно:
— Деляга.
II.
Когда приехали к Яру — нас уже ждал накрытый стол.
— Все, как следует? — жизнерадостно спросил Тугоуздов склонившегося к нему метрдотеля.
— Извольте видеть!
— Чего там изволить! Коньячишку дрянь поставили. Ты, братец, дай чего-нибудь этакого… старенького.
— Извольте-с. Есть очень хорошие коньяки 1820 года — только должен предупредить, Николай Савич — тово-с! Семьдесят пять монет бутылочка.
— Ты, братец, глуп, — поморщился Тугоуздов. — Скажи, Тугоуздов когда-нибудь торговался?!
— Никак нет.
— То-то и оно. Живешь-то ведь один раз! Верно, ребятки?
— Верно, — подтвердил Мишунчик.
Шумно уселись за стол.
— Эх-ма! Ходи изба, ходи печь! — кричал Тугоуздов. Шире дорогу, коньяк в горло идет! Пейте разумное, доброе, вечное!
…Мальчишка подошел к нам, держа в руке три розы, и заявил Тугоуздову:
— Вот вам прислали… С того столика. Господа Шинкуневы.
— Ге! Спасибо! Вспомнили стараго Тугоуздова. Стой, паренек! Сколько у тебя этого товару есть?
— Да хоть десяток, хоть два.
— Ну, вот, и волоки два! Отнеси им с записочкой, поблагодари! Стой, напишу.
Цветы были отосланы с игривой запиской Тугоуздова: «Ку-ку! А вот и я, здравствуйте, как пошевеливаетесь? Пьем за ваше, с криками ура!»
Под запиской он заставил подписаться нас всех, несмотря на мои мольбы и указания, что это неудобно.
— Ничего, ничего! Живем-то один раз… Эх-ма!
Мне стал нравиться этот стихийный, широкий, безудержный человек:
— Вот он, московский-то размах, — подумал я. — Москва кутит, дым столбом!
— Что там у вас еще? — спросил Тугоуздов метрдотеля.
— Еще горячая закуска заказана, потом уха, потом котлетки валлеруа…
— К черту твои закуски. Давай нам ухи… Эх-ма! Настоящей русской стерляжьей ушицы с растегайчиками. Гоп-гоп!.. Настоящее исконные растегайчики!
— Виноват, закуска заказана. Может, подать?
— Подай-ка, я тебе на голову ее выложу. Да ты вот что: и закуску к черту, и валлеруа твое к черту. Ты нам дай кабинетик и тащи туда уху. Верно, господа? Ведь все уже почти сыты.
— Конечно, — сказал я. — Напрасно ты эти котлеты и горячую закуску заказывал.
— Да, милый мой, черт с ним! Обеднеем от этого, что ли? Живешь-то ведь один раз. Ну, дай, я тебя поцелую!
Поцеловались,
III.
В кабинете Тугоуздов предложил:
— Снимай, ребятки, сюртуки. Опростимся! Садись на пол, на ковре будем уху есть. Как рыбаки! Верно?
Ели уху на дорогом кабинетном ковре. Совсем как рыбаки.
— Постой, — забеспокоился Тугоуздов. — Ты какое вино-то открыл?
— Как же-с! Клико энглянд.
— И дурак. Кто же с ухой клико пьет? Дай посуше. Постой! А это оставь — сами не выпьем, фараоны выпьют.
— Какие фараоны? — полюбопытствовал я.
— Какие? А вот какие. Эй, Никифор! Зови сюда кочующее племя. Пусть споют! Эх-ма! — вдохновенно крикнул он. — Живешь-то…
