КРАТКОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ. СЕМЬ ПЕЧАТЕЙ
М. В. Нестеров. Портрет Н. А. Ярошенко. 1897. Полтавский гос. художественный музей. Фрагмент
Ярошенко уничтожал письма, которые получал.
Он хотел, чтобы письма, им написанные, тоже уничтожались.
Он объяснял, что пишет письма не для печати, тем паче не для истории: просто в определенный срок сообщает определенному лицу нечто определенное.
Хранить и беречь такое письмо незачем. Довольно его прочитать, принять к сведению то, что в нем говорится, потом — в печку.
Ярошенко брался за перо нечасто и, за редким исключением, только по делу. По письму Ярошенко можно заключить о его добром отношении к человеку, но дружеских излияний он избегал, всякое письмо написано по определенному поводу.
Он пишет Касаткину: «…мне сдается, что Вы напрасно проводите летнее время по городам, вместо того, чтобы хорошенько отдохнуть и укрепиться физически и морально где-нибудь на лоне природы, хотя бы в Кисловодске». Это не дружеская забота «вообще», не благие пожелания: Ярошенко приглашает Касаткина к себе на дачу, в Кисловодск. Но из приглашения без труда вычитывается его доброе чувство к товарищу.
Общие размышления также появляются в письмах Ярошенко не сами по себе, а лишь в связи с определенным деловым разговором.
В одном из писем к Черткову он посвящает несколько строк размышлениям о том, что нельзя ограничивать задачу искусства «моралью и педагогической стороной». Но это не желание потеоретизировать, а ответ на критику Чертковым передвижной выставки и осуждение односторонности чертковских представлений об искусстве (письмо Черткова к Ярошенко, понятно, не сохранилось).
В одном из писем к Третьякову Ярошенко замечает, что россияне имеют мало опыта «в преследовании совокупными силами общественных задач» и лишь «начинают брать первые этому уроки», но этот важный вывод связан с адресованными Товариществу упреками Третьякова в недостаточном умении вести практические дела.
Имя Ярошенко постоянно встречается в литературе о передвижниках, в частности и в мемуарах, но о нем самом (учитывая его роль в Товариществе передвижных художественных выставок) написано удивительно мало.
Немногие мемуаристы, к тому же, говорят о нем настораживающе однообразно: волевой, стойкий, трезвый, справедливый, кристально честный, не способный ни на какие сделки с совестью, бескомпромиссный, прямой, далее прямолинейный, всегда открыто поступающий и открыто высказывающий свою точку зрения и т. п.
Душа нараспашку? Но душа у Ярошенко «застегнута на все пуговицы».
Хозяйственный Третьяков сохранил среди прочих и такое письмо художника:
«Многоуважаемый Павел Михайлович!
Мне очень неприятно отвечать отрицательно на Ваше письмо, но, по моему положительному убеждению, художник не должен отступать от цены, раз назначенной, даже в том случае, если он, назначив по ошибке цену слишком высокую, рискует вовсе не продать свою картину. Я не стану затруднять Ваше внимание изложением причин, почему сложилось у меня такое убеждение, — прибавлю только, что, прежде чем остановиться на определенной цене, я опросил мнение всех знакомых мне художников и окончательно назначил цены — самые низшие из тех, какие мне были заявлены.
Искренне Вас уважающий и готовый к услугам Вашим
Н. Ярошенко»
Все прямо, честно, открыто, бескомпромиссно, и вместе что-то невысказанное, сокровенное таится за этими ясными строчками; Ярошенко волевой, справедливый, принципиальный, прямой, даже прямолинейный, — Ярошенко, точно соответствующий эпитетам мемуаристов, — видится в приведенном письме, но четким его строкам предшествовала глубокая и важная работа мысли и чувства, работа в тишине, в тайне, ощутимая, но никак не раскрытая, упрятанная за семью печатями.
И так всегда. Мы слышим открытые речи Ярошенко, видим его столь же открытые поступки, знаем его ясную (даже прямолинейную) позицию в Товариществе, которая определяла его отношение к отдельным товарищам, нам известны даже некоторые стороны его семейной жизни, и все-таки нам не хватает какой-то важной ниточки, чтобы размотать клубок до конца, до сердцевины, недостает всего того, чему пристал эпитет «личный» — «личные соображения», «личные пристрастия», «личные интересы», «личная жизнь». Едва ли не все личное применительно к Ярошенко известно нам как общественное, и даже его семейная жизнь предстает перед нами лишь в ее общественной значимости.
Такой взгляд на Ярошенко свойствен не только нам, потомкам, но и современникам художника, людям, близко его знавшим.
Это тонко отметил Н. Рерих. «Интересна и внутренняя жизнь Николая Александровича, его честные, прямые взгляды и убеждения, — писал он. — Но копаться в них неудобно, зная, как держал он себя в стороне от постороннего глаза, так что даже многие внешние проявления его частной жизни оставались незаметными для сравнительно хорошо знавших его людей».
Рерих рассказывал, что в рисовальной школе Общества поощрения художников, которую достаточно долго посещал Ярошенко, мало кто знал его имя; его называли просто — «артиллерийский офицер».
Вместе с тем, отданный девятилетним мальчиком в кадетский корпус, Ярошенко тридцать семь лет провел на действительной военной службе, занимал весьма солидные должности, выполнял важные поручения начальства, в тридцать один год стал полковником, вышел в запас генерал-майором, но современники почти ничего не знали о служебной его деятельности, кроме того, что он был артиллерийским офицером.