Светлым апрельским днем 1819 года из Петербурга, держа путь на Москву, выехал очередной дилижанс. Скорость этой громоздкой кареты невелика. Особенно в осеннюю распутицу или — как сейчас — в весеннее бездорожье: восемь-десять верст в час. Дилижанс шел днем и ночью с небольшими перерывами — путники получали обед, кучера меняли лошадей. Среди путешественников обращала на себя внимание какой-то особенной взаимной приязнью семья с двумя малолетними детьми. Мать, Марфа Афанасьевна Венецианова, в девичестве Азарьева, еще не стара, но болезненная бледность, выражение какой-то неизбывной усталости на ее лице кажутся предвестниками ранней кончины, — жить ей еще отмерено всего одиннадцать лет. Сам Алексей Гаврилович Венецианов, совсем недавно чиновник различных столичных ведомств, сейчас затруднился бы ответить, к какому социальному слою надобно его относить. Скромность не дозволила бы назваться художником, хотя официально ему было уже присвоено звание академика. Не рискнул бы он причислить себя и к помещикам — купленное им недавно именьице с малым числом дворовых людей вряд ли давало на это право: с его точки зрения, чтобы стать помещиком, тоже надо учиться. Он на перепутье. Этот переезд в свое имение Сафонково Тверской губернии одновременно завершает пройденный отрезок пути и знаменует начало новой жизни. Ему давно опостылела служба. Он устал от болезненного раздвоения между службой и художеством. Его цельная натура переживала это раздвоение мучительно. Как это подчас бывает, порвать с прошлым помог случай. Той зимой 1819 года Венецианов сломал руку. Несколько месяцев не ходил в должность. Воистину болезни иногда посылаются нам как настойчивое приглашение к размышлению… И Венецианов принимает решение, перевернувшее всю его жизнь. Он навсегда оставляет службу. Как не просто было сделать это! В будущем году ему сравняется сорок. В те времена такие лета почитались за преддверье старости… Он привык к скромному, но постоянному достатку, который давала служба. Он обременен маленькими детьми и болезненной женой. Но несмотря ни на что, Венецианов решился бросить службу, оставить столицу, переселиться в деревню, чтобы обрести независимость в поиске новых путей творчества. Жертвуя во имя искусства привычным укладом жизни, он вместе с понятной тревогой ощущал и некоторое просветление, удовлетворение от своей решимости.
Меж тем путешествие продолжалось. Миновали Тосно, Любань, Чудово, Спасскую Полисть. Новгород встретил их сверканием золотых куполов и мелодичным колокольным перезвоном. Дорога, вымощенная бревнами, была невероятно тряской. Хвалили дорогу только те, кто ехал вслед за царями, но земля, насыпавшаяся для гладкости, скоро размывалась дождями и «производила великую грязь» даже посреди лета.
Вот и Вышний Волочек. Далее, в Москву, дилижанс пойдет без семейства Венециановых. Их имение Трониха-Сафонково лежит в северо-восточной части Вышневолоцкого уезда Тверской губернии. С главного тракта нужно свернуть вправо, на тракт Бежецкий, по нему до Молдино. А там уж рукой подать до новой обители. По краям дороги виднелись каменистые поля, еловые перелески, мягко круглились пологие холмы. Окрест вставала тихая красота скудной тверской земли.
Коллежский секретарь в отставке, академик живописи Алексей Венецианов на пути в деревню, где надеется найти своих героев, освободиться от суетных зависимостей столицы, обрести свободу творчества. Он чувствовал себя одиноким на этом крутом повороте судьбы. Быть может, ему было бы чуть легче, если б он знал, что многие из его, Венецианова, чувств и мыслей с поразительной для шестнадцатилетнего юнца силой воссоздал в 1815 году в стихотворении «Послание к Юдину» лицеист Александр Пушкин:
Мне видится мое селенье,
Мое Захарово; оно
С заборами в реке волнистой,
С мостом и рощею тенистой
Зерцалом вод отражено…
………………………………
Уж вижу в сумрачной дали
Мой чистый домик, рощи темны,
Калитку, садик, ближний пруд,
И снова я, философ скромный,
Укрылся в милый мне приют
И, мир забыв и им забвенный,
Покой души вкушаю вновь…
А несколько лет спустя в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин скажет уверенно и твердо: «В глуши звучнее голос лирный…»
Скажем заранее — в Сафонкове, а отчасти благодаря Сафонкову, Венецианов создаст свои лучшие творения. Покамест оставим художника с домочадцами на Бежецком тракте. А наш путь сейчас географически ведет к Москве, во времени же — на сорок лет вспять, к 1780 году, когда в семье московского купца Гаврилы Венецианова родился сын Алексей.
В книге московской церкви «Воскресения Христова» за Таганскими воротами сохранилась запись с датой рождения и крещения Алексея Венецианова. Эта запись, обнаруженная советским исследователем Т. В. Алексеевой, — одно из немногих документальных данных, связанных с детством и юношескими годами будущего художника. В рассказе об этом времени придется опереться в основном на семейные предания, которые невозможно проверить, на противоречивые свидетельства племянника художника Н. П. Венецианова, на сведения, донесенные до нас записками его дочери Александры Алексеевны.