Но нет, я не падал. Оказалось, весь я с головы до пят привязан к земле… Сила тяготения показалась мне всемогущей, как любовь.
Антуан де Сент-Экзюпери
— Клянусь, о безумец, ты умрешь не от старости!
Пожалуй, именно эту фразу отец говорил мне чаще всего. Он всегда был склонен к патетике.
Мама же только горестно поджимала губы, когда узнавала, что я, тогда еще трехлетний карапуз, наравне с подростками прыгал в реку с «тарзанки». Или как меня, четвероклассника, пожарные снимали с верхушки трубы котельной.
Бедная мама: ей пришлось смириться. Я был неисправимым. Что поделать, если высоту и риск я люблю больше всего на свете!
«Умрешь не от старости!»
А ведь, похоже, отец был прав.
Мне всего тридцать — а я, возможно, через считанные секунды погибну. Странно, что думаю об этом так спокойно.
Вижу, как черно-зеленая земля стремительно надвигается на меня снизу, хотя ветровое стекло моего допотопного летательного аппаратика «детройт-паркс» сплошь заляпано маслом.
«О безумец!»
Действительно, только псих может в век компьютеров и реактивных двигателей наслаждаться воздушными прогулками на открытом самолете 1929 года выпуска. Пусть псих. Пусть даже разобьюсь. Зато я знаю радость свиданий с настоящим ветром — ветром небес, а не тем, что воровато крадется вдоль земли.
Но все же зря я вошел в эту грозовую тучу. Ведь заметил ее издали. Мог бы пройти выше, над ней. Ан нет, потянуло на очередное приключение. Нырнул прямо в серую мокрую гущу.
А мой старичок «паркс», оказывается, влаги не переносит. Почти тотчас отсырело левое магнето. Пятицилиндровый двигатель «вирлвинд», простудившись, зачихал и закашлял.
Я переключился на правое — и вновь мотор заревел ровно. Но ненадолго.
И вот мы, вдвоем с «Детройт-парксом», падаем. Самолету, наверное, умирать не страшно. Он стар.
А я молод. Мне ничуть не страшно, однако жалко. Я еще не все успел.
И главное — не довелось мне испытать одной захватывающей штуки под названием «любовь». Все отмахивался. Откладывал на потом. «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девочки…»
Девочки-то были, конечно, да еще какие, а ют любви не встречалось. Да теперь уж, видно, не судьба!
Но надо собраться. Ишь ударился в лирику, а ведь по правую руку — дома. Там дачный поселок.
Сегодня тридцатое мая — самое время для весенних посадок. Суббота к тому же, выходной. Садовые участки наверняка кишат дачниками.
Если уж суждено грохнуться, то сделать это надо не над жильем, а прямо тут, на безлюдных просторных лугах. Вряд ли кто-то разгуливает здесь в грозу.
Ограничимся двумя смертями — моей и самолета. Ну, «детройтик», миленький, не подведи! Я направляю тебя к земле. Прости, что приближаю твою гибель.
Вот мотор заглох совсем: перебой зажигания, обратная вспышка. Падаем в тишине.
Черный юмор! Про меня можно будет сказать: «Он умер тихо».
Конец близок. Совсем рядом. Как она искрится, эта мокрая трава!
Что за странный хруст? А, понятно. Это сломалась твоя правая опора шасси, мой бедняжка «Детройт». Больно, старичок?
Вот оно! Земля соприкоснулась с нами как раз в момент громового раската.
Толчок! Разлетелось на куски правое колесо, а нижнее крыло расщепилось, как негодный веник.
Прости меня, добрый мой биплан. Перед смертью принято просить прощения и прощать. Я виноват перед тобой, но мне тоже очень больно. Так больно, что я теряю сознание.
Мерещится, что кто-то вытаскивает меня из кабины. Не вижу кто: весь мир, еще недавно такой красочный, теперь словно забрызган маслом, как ветровое стекло самолета.
И вдруг сквозь тьму, точно золотистое чудо, перед глазами начинает покачиваться огромный, спелый, налитой пшеничный колос.
Откуда этот колос-колосище? Ведь еще не сезон созревания злаков. Всего лишь тридцатое мая.
Но кажется, это и не пшеница вовсе.
А туго заплетенная девичья коса.
Коса…
Краса…
Как все-таки обидно, что я умираю, так и не изведав той штуки… захватывающей, как полет… которая зовется «лю…».
