— Левую руку, — голос тощего человека был равнодушным. — Освободите запястье.
Уильям Бейли отвернул манжету; тощий человек приложил к руке что-то холодное и кивнул в сторону ближайшей двери:
— Сюда, первая плита справа, — сказал он и отвернулся.
— Одну минуту, — начал Бейли, — я хотел…
— Давай, иди, приятель, — ответил тощий человек. — Все происходит быстро.
Бейли почувствовал острую боль в сердце.
— Вы имеете в виду — вы уже… с этим уже закончено?
— Именно для этого ты здесь, верно? Первая плита, дружище. Пойдем.
— Но не прошло и двух минут, как я здесь…
— А чего ты ждешь? Органной музыки? Послушай, приятель, — тощий человек мельком взглянул на стенные часы. — У меня сейчас перерыв, понимаешь?
— Я думал, у меня, по крайней мере, будет время для… Для…
— Имей совесть, приятель. Ты делаешь это сам, я же не обязан тащить тебя силой, понимаешь? — Тощий человек распахнул дверь, проталкивая Бейли сквозь трупный запах и запах химикатов, и указал на койку, стоящую в узкой, занавешенной нише.
— На спину, руки и ноги вытянуть.
Бейли принял требуемое положение; он приподнялся, когда тощий человек стал обвязывать ремнями лодыжки.
— Расслабься. Просто, если мы опаздываем, и я не возвращаюсь к клиенту в течение, скажем, двух часов, и он деревенеет… Ну, ящики выпускают одного размера, понимаешь, о чем я говорю?
Мягкая теплая волна захлестнула Бейли, когда он откинулся на спину.
— Эй, ты ничего не ел в последние двенадцать часов? — Лицо тощего человека стало расплываться, превращаясь в розовое пятно.
— Я оооуууммм… — услышал Бейли свой голос.
— О'кей, спи крепко, приятель, — прогремел голос тощего человека и замер.
В последнее мгновение, когда над ним уже смыкалась бесконечная темнота, Бейли подумал о словах, высеченных на гранитном портале Центра эвтаназии: «…пусть придут ко мне уставшие, бедные, утратившие надежду, жаждущие свободы. Для них я поднимаю светильник у бронзовой двери…»
Потом яд вступил в реакцию с гемоглобином, и он умер.
Смерть пришла как ураган. Казалось, его выдувало ветром, кружило в вихре, бросало вверх и вниз, и снова вверх, в реве и свисте, в шуме чудовищного галопа. Он не знал, хлестал ли его ветер холодом или опалял жарой. Он об этом и не думал — его глаза ослепляли молнии, громом отзывался стук зубов.
«Глаза?» — промелькнула вспышка удивления. — «Зубы? Но я мертв. На том бланке, который я заполнил в трех экземплярах, будет стоять штамп „Выполнено“, и скучающий служащий покатит ящик — и меня в нем — к спускному желобу крематория и… взяли! дружно! Наступит преображение, я перестану быть Уильямом Бейли, я стану статистикой.»
Он пытался ухватиться за реальность, но ловил лишь хаос. Головокружение тащило его сквозь бесконечную спираль. Где-то и везде Бог вел счет: «Ноль, один, десять, одиннадцать, сто, сто один, тысяча десять», тихим сухим голосом. Бейли думал о том, что его несуществующий живот превратился в осьминога с кишками вместо щупальцев. Этот осьминог мог бы съесть его и, таким образом, себя, но в этом не было противоречия, поскольку вселенная внутри Уильяма Бейли топологически была идентичной с Уильямом Бейли, находящимся внутри вселенной, и поэтому, может быть, если бы вселенная проглотила сама себя, он освободился бы от своего безумия.
Это, наверное, потеря чувствительности, думал он, кружась в вихре. Поскольку я мертв, у меня нет тела, следовательно — нет ощущений, следовательно — информация об ощущениях не поступает, следовательно — у меня галлюцинации, следовательно — я, наверное, уже стал прахом; поскольку у меня нет никакой возможности измерить время — если время вообще имеет какое-либо значение после смерти — столетия могли уже пройти с тех пор, как я стал просто статистикой. Несчастная статистика, вечно кружащаяся среди урагана и беспрерывного счета. Мне не нужно было так спешить со смертью.
Почему я так поступил?
Не могу вспомнить. Не могу вспомнить. Там были строения, да, и еще со вкусом разбитые парки. Я вошел на территорию — так ведь? — да, мне кажется, я искал — ах, да — совета. Или, возможно, кого-нибудь, кто сказал бы мне, что я не в таком уж трудном положении, что мне следует пойти домой и обдумать все хорошенько. Но мое преображение уже началось. В тот миг, как я пересек этот порог, я уже был не человеком, а категорией, которую посылали от одного стола к другому — вежливо, спокойно, но настолько быстро, что у меня не было возможности подумать; я неумолимо приближался к той комнате в конце коридора.
Что было до последнего часа моей жизни? Не знаю.
«Сто тысяч сто десять, — считал Бог, — сто тысяч сто одиннадцать, сто одна тысяча.»
Я не знаю! — пронзительно кричала статистика. — Я не могу вспомнить.
«Сто одна тысяча один, сто одна тысяча десять.»
Зачем они это сделали со мной? — кричали частицы. — Почему они позволили мне это сделать? Они же знали — я был слишком слаб, чтобы думать.»
«Сто одна тысяча одиннадцать.»
Более того. Нас слишком много. Но все-таки свобода выбирать смерть — это не свобода для нас. Они убили нас.
«Сто одна тысяча сто.»
— Заткнись, будь ты проклят! Где Ты был, когда они меня убивали? Почему ты позволил им это сделать? У них было не больше здравого ума, чем у этих жалких толп психотиков, невротиков, психо-невротиков: они приглашали приходить умирать. Им следовало поступать по-другому. Они могли бы нас исцелять — могли, в любом случае, пытаться это делать — они не должны были…