Леж Юрий. Выбор, которого не было
Дело не в дороге, которую мы выбираем;
то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу.
О'Генри. «Дороги, которые мы выбираем».
На большом, в полстены, плазменном экране металось нечто яркое, цветастое. Но, сняв очки, Старик воспринимал картинку в телевизоре, как размытые бесформенные пятна. «Хорошо, хоть звук отключили, — сердито подумал он, привычным движением доставая из кармана платок. — И кто это додумался поставить сюда этот ящик для оболванивания…» Телевидение он не любил, как не любил и остальные средства массовой информации и всех людей, эти самые средства представляющих.
Промокнув белоснежной тканью слезящиеся уголки глаз, Старик не стал возвращать на место «волшебные стекла» в массивной роговой оправе, придающие ему такой внушительный и солидный вид. Усталым и давным-давно ставшим рефлекторным жестом Старик положил очки на стол, в сторонку от многочисленных папок с документами, поближе к настоящей батарее телефонных аппаратов, занимающих добрую треть столешницы. А сам опустился в удобное мягкое кресло, специально изготовленное под его сухощавую, немного нескладную фигуру.
Откинувшись на спинку, Старик чуть заметно поерзал, устраиваясь поудобнее, положил на стол руки и посмотрел на них с легкой укоризной. Кожа была по-старчески дряблой, покрытой пигментными пятнами и смотрелась ужасно, особенно на фоне белоснежных твердых манжет новенькой сорочки, выглядывающих из рукавов пиджака. Старик вздохнул, откидывая затылок на подголовник, и прикрыл глаза…
…эта комната была огромной, неухоженной и холодной. На заплеванном полу валялись обрывки газет, куски засохшей уличной глины, сухие осенние листья, замызганные фантики, тускло поблескивающие гильзы и даже, кажется, парочка еще не отстрелянных боевых патронов. Большинство окон были забиты разнокалиберными кусками фанеры, а те, что еще остались застекленными с трудом пропускали сумрачный серый свет через давным-давно немытые заплеванные стекла. По углам громоздились древние, неуклюжие и кособокие шкафы, забитые непонятными, никому не нужными вещицами. Вокруг шкафов роились груды полуразбитых стульев и табуретов всех фасонов и размеров, которые только мог придумать человек.
А в воздухе, невзирая на величину комнаты, висели прогорклые, сизые клубы табачного дыма, казалось, подвешенные здесь с начала времен и никакими молитвами не рассеиваемые. Табачный дым пропитал всю комнату, заглушая собой остальные запахи, перебивая их, доминируя над ними.
Но это было также привычно, как холод и грязь, как постоянное чувство голода и недосыпания, как вечное ощущение вечного, что творится здесь и сейчас, как чувство долга перед людьми и чувство локтя этих самых людей.
От дыма пощипывало глаза, но Старик все равно, автоматом, как робот, вытащил из помятой пачки папироску, обстучал о столешницу мундштук и прикурил, вдохнув в легкие едкий дым и забросив сгоревшую спичку в жестяную банку с давно затертой этикеткой.
Банка стояла на полу, возле ножки скрипучего канцелярского стола, за которым и восседал Старик. Стол, наверное, был его ровесником и помнил в своей жизни гораздо лучшие времена, как и его теперешний хозяин. Но единственное, на что мог пожаловаться судьбе Старик, так это на слишком рано ушедшую молодость, а вместе с ней и здоровье, и силы.
Старик приподнял руки над столешницей, внимательно разглядывая дряблую кожу, покрытую пигментными пятнами, неаккуратно остриженные, длинноватые уже ногти с легким налетом никотиновой желтизны. Но главное — руки не дрожали, и это обрадовало Старика. Слегка поддернув рукава давно потерявшей свой природный цвет фуфайки, поддетой под изношенный, старый бушлат, пропахший соляркой и машинным маслом, Старик подхватил правой рукой папироску изо рта и стряхнул пепел прямо на пол, мимо стола. Будто спохватившись, негоже, мол, гадить в рабочем помещении, растер маленький холмик пепла обутой в стоптанный сапог ногой и прислушался.
С дальнего края комнаты, от входной единственной двери доносилось какое-то пыхтение и возня, сопровождаемая невнятными, но явно ругательными словами. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Саня: картуз набекрень, дубленка с чужого плеча распахнута напоказ, демонстрируя застиранную, штопаную тельняшку, сапоги извазяканы побелкой, а на широком, солдатском ремне, поддерживающем черные, узкие брюки, висит открытая кобура. Вслед за ним в комнату ворвались запахи кострища, ружейной смазки, солдатских портянок и крепкого, вонючего самогона. И еще — в из без того холодную комнату ворвался настоящий морозец улицы.
Саня шагнул чуть в сторонку и следом за ним в дверь пропихнули еще какого-то габаритного мужика, одетого в когда-то неплохой костюмчик и чистенькие ботинки. Прищурившись, Старик посмотрел, как следом за конвоируемым входят двое здоровенных мужичков-сопровождающих, и только тут сообразил, что они привели негра.
Старик с любопытством смотрел, как конвоиры усаживают чернокожего на хлипкий стул поблизости от его стола. Не то, что бы негры были в такую уж диковинку в городе, но вот в своем «присутствии» Старик видел их нечасто. А сам чернокожий, похоже, еще не сообразил, куда и зачем он попал: пытался вырываться, крутился на месте, насколько ему позволяли крепкие руки сопровождающих и о чем-то непрерывно говорил шепеляво, нечисто. Старик приметил, что губы у негра разбиты, а нос как-то подозрительно свернул на сторону. «Вот народец какой лихой у нас», — с легкой укоризной успел подумать Старик.
